Поколение

Ерёменко Владимир Николаевич

— Я сам, сам…

Стою оглушенный. Слезы текут по лицу. В глазах рябит. Почти все восемьсот ранбольных уже во дворе лагеря. И вдруг я увидел, как несколько человек начали спускаться к лощине.

— Там мины! — закричал я. — Заминировано! Мины! Мины!

И это были первые мои слова после контузии, слова свободного человека, за которым оставался сорокадвухдневный кошмар фашистского плена.

Недели две находились на контрольном пункте, и нас отправили в Мурманск.

Здесь мы с Сашей Фоминым пережили большое горе. В госпитале умер наш товарищ Александр Яруш.

После стольких мучений и страданий, перенесенных в плену, было обидно и несправедливо умирать у своих. Врачи оказались бессильными что-либо сделать, хотя и боролись за его жизнь до конца.

Саша

Фомин из Мурманска уехал долечиваться домой, а мои госпитальные мытарства только начинались…

«Гипс» мой снимали так. Вызвали сантехников с инструментами, повели меня в отдельную комнату, уложили на пол и слесарными ножовками резали трубы и зубилами скалывали бетон. Цемент оказался самой высокой марки, и за два месяца он набрал такую прочность, что со мною провозились целый день. Сантехники шутили:

— Если бы в тебя, Генка, угодил бронебойный снаряд, он разлетелся бы вдрызг.

Наконец сняли этот панцирь: осколки его были усеяны насекомыми. Куски выносили во двор и бросали в костер…

Скоро перевели меня в петрозаводский госпиталь, где и занялись моим «капитальным ремонтом».

Правое предплечье пришлось ломать, кости срослись неправильно. Сшили лучевой нерв, а затем уже наложили нормальный гипс. Очень долго не заживала рана на животе.

Прошло время, сняли гипс, а рука моя не действовала. Врачи вгоняли в нее иглы, а я не чувствовал боли. Решили делать еще одну операцию. Надо было освобождать лучевой нерв, который врос в костную мозоль.

Опять морока, и надолго. Но хороший уход, старания врачей и мои шестнадцать лет брали свое.

Я стал поправляться…

Весной 1945 года меня демобилизовали по состоянию здоровья. Я приехал в Москву и устроился на работу в Химках в Северном порту. Здесь узнал, что набирают специалистов для работы в освобожденные районы. Пришлось долго ходить по начальству и доказывать, что мне обязательно нужно быть там. У меня свои счеты с фашистами.

— Какой из тебя работник? У тебя же вторая группа инвалидности.

— Все равно я должен там быть.

Обратился в райком партии и добился своего. Нас направили в Германию, и здесь я встретил День Победы.

Демобилизовался окончательно из армии в июле 1945 года. Приехал в Уфу, где у мачехи дожидалась меня моя похоронка…

Вот и все. Ну а дальше — мирная жизнь…

Вот два письма Генри Николаевича из этой мирной жизни.

12.08.76 г., г. Уфа

Уважаемый Владимир Николаевич!

С нетерпением ждал Вашего письма и наконец вчера вечером, 11.08.76, получил. Я рад, что моя писанина понравилась Вам и что я не зря потрудился. Что Вас еще будет интересовать, какие вопросы, пожалуйста, напишите, я на них с удовольствием отвечу.

Планы насчет отпуска изменились, путевок не достали, и все с женой переиграли. Решили отдыхать «дикарями» в Ялте, погреть свои «мослы» на солнышке и покупаться в ласковом Черном море. Уже купили билеты… А неотложных дел и хлопот, связанных с отъездом, очень много.

Коротенько о себе. Работаю сейчас за нескольких человек, так как одна сотрудница ушла в декрет, двое товарищей в очередных отпусках и двое уволились с работы. Приходится самому и проектировать, и консультировать, и проверять работы. Да еще разные текущие дела. Выдохся страшно, скорее бы в отпуск. Здоровье нормальное, раскисать нельзя, если чуть поддамся, тогда пиши пропало, болезни замучают, нужно не поддаваться и стараться забывать о них.

Правда, временами раны беспокоят: то осколки вдруг начнут давать о себе знать, то контузия вылезает головными болями. Но я стараюсь не поддаваться и держу «хвост пистолетом», как говорят молодые сослуживцы.

Ну вот вроде пока и все.

До свидания!

С искренним уважением Ваш Таращук.

12.11.76 г., г. Уфа

Здравствуйте, уважаемый Владимир Николаевич!

Получил от Вас поздравление с праздником, большое спасибо. Прошу извинить меня за то, что сразу не ответил. Заела текучка, командировки и

т. п. Насчет моего рассказа, как его преподнести читателю, мне бы хотелось, чтобы он весь прошел, но это, видимо, во мне говорит эгоизм, так что Вы управляйтесь с ним так, как считаете нужным. У меня в этом деле опыта нет, так что, как говорится, Вам и карты в руки.

Особенных новостей нет. Все время проходит в работе, которая мне нравится. Дома все в порядке. Мы живем с женой вдвоем. Детей нет. Поженились в 1946 году. В октябре месяце отпраздновали и тридцатилетие совместной жизни.

Сейчас здоровье частично зависит и от погоды, которая то на больничный лист выгонит, то перекрутит весь организм, то выкидывает непредвиденные всевозможные сюрпризы. Но я стараюсь не поддаваться, стоит только расслабиться, как сразу будешь инвалидом. Так ведь?

В школе юнг в мою бытность замполитом был Сергей Сергеевич Шахов. Он решил организовать туристический поход на теплоходе Москва — Астрахань — Москва. В нем должны были принять участие юнги первого набора. Во время этого похода решили провести встречи со школьниками и молодыми воинами. Поездка намечалась на сентябрь — октябрь месяцы.

На днях я получил письмо из Москвы от юнги (бывшего) Баранова Евгения, в котором он сообщил, что эта поездка пока «зависла»… И вроде предлагают перенести ее на вторую половину мая 1977 года. Это плохо. Школьники будут готовиться и сдавать экзамены, и им будет просто не до нас.

Мое мнение: лучше бы собраться на Соловках, но как решат все? Поживем, увидим.

Ну вот и все мои новости, пишите.

С уважением Ваш Таращук».

И еще встреча, и опять разговор, в котором я, как сказал Генри Николаевич, высыпал целую «торбу вопросов». А потом началась работа над этим рассказом о юнге Таращуке. Теперь она окончена, а наша переписка и встречи продолжаются… В письмах он пишет:

«Война не дает забывать себя. Старые хвори год от года злее. Наседают… А я держусь. Иначе нельзя».

ЗА СЕНОМ

Причудлива человеческая память. Одни события будто прикрывает легкой дымкой, и ты не знаешь, было ли это на самом деле или тебе только пригрезилось, а другие сохраняет в такой незамутненной ясности, что кажется, все случилось только вчера, хотя прошли десятилетия.

До сих пор не знаю, было ли это. Иногда чудится, что был сон. Проснулся ты от необъяснимого волнения, только сейчас с тобою происходило что-то тревожное, светлое. Лежишь, прислушиваешься к себе, силишься вспомнить, а уже в твою комнату новый день ворвался, вокруг тебя огромный, бесконечный мир, и ты в нем не песчинка, а его центр, его ось, и от этого твоя необъяснимая тревога разгорается, как пожар на ветру…

Вот такой мне вспоминается одна история, которая произошла давно. В ней словно два слоя: один — верхний, зыбкий, похожий на сон; другой — глубинный, реальный, где я отчетливо помню все: и даты, и лица, и даже отдельные фразы.

Только что пережили войну, которой, казалось, не будет конца и края. Мне шел семнадцатый, однако я давно считал себя взрослым, так как третий год работал и на моем иждивении были мать и младший братишка. Жили в рабочем поселке разоренного Сталинграда. Почти полгода война перекатывалась через нас, рушила, жгла, убивала, и вот теперь, когда она догорала в далекой Германии, мне казалось, что нигде во всем свете так не ждут победу, как в нашем поселке. Ее ждали каждый день. Вот сегодня, вот завтра… вот возьмут Берлин…

И все же День Победы пришел внезапно. Начался он с отчаянного стука в окно.

— Вставайте! Война кончилась! — всполошенно кричал наш сосед Егорыч.

И вспыхнул ослепительный свет, зашлось сердце: «Кончилась! Кончилась… кончилась… Наконец-то…»

А потом длиннющий день 9 Мая шел из двора во двор по всему поселку под гармонь, пляски и песни во всю глотку, режущий по живому истошный крик женщин и детей. Помню красные, разгоряченные лица, хмельные объятия и разговоры, разговоры, будто люди хотели выговориться сразу за все четыре года войны, в которые только работали, страдали и ждали. Ходили из дома в дом, и везде одно и то же: песни, крики, слезы.