Покоренный "атаман"
Шрифт:
— Прежде артист играл, сегодня он должен делать роль, — продолжал Кассис. — Артист должен быть глубже и тоньше умом, чем живописец, скульптор, литератор…
Маша знала, о чем дальше будет говорить Кассис. Писатель пишет семьсот страниц и не всегда раскрывает идею. Он может толковать и растолковывать мысли, вставлять вводные предложения и деепричастные обороты, придавать оттенки с помощью описаний природы, тянуть и размазывать волынку, а театр?.. Сколько нам дано для раскрытия идей?.. Нет, нет — вы мне скажите,
Репетиция только началась, а Маша уже с беспокойством посматривала на часы. Ее сцена подойдет не раньше чем через час. Но она уже устала, она не может равнодушно слушать покрикивания Кассиса.
— Займите второй план, — продолжает Кассис, и голос его органным вздохом отдается под сводами пустого зала. — Второй план, вам говорят!.. Вы — шаг налево, а вы — два шага назад…
На репетицию пришел начальник областного управления культуры Федор Федорович Яценко, мужчина лет пятидесяти, с лицом приветливым и открытым. Он отбросил чехол с кресел и сел во втором ряду партера. У артистов появился зритель. Одно только плохо: Кассис теперь много и пространно говорил о необходимости каждым жестом проявлять современность.
— Работаем без перерыва, — возвестил Кассис. — Текст не помните. Унисона с музыкой нет — я недоволен, недоволен. Прошу сцену у костра, — хлопнул в ладоши.
Маша толкнула Жарича:
— Через десять минут наша очередь.
Жарич встал, одернул пиджак. Он всегда вот так: на сцену выходил, точно солдат на строевой смотр. Если в тот же момент не раздавалась подсказка, Жарич оборачивался к кому–либо из стоявших рядом, таращил на партнера глаза: «Что я должен говорить?..» Текст он забывал, память его подводила.
Жарич бодро подошел к костру, распростер над «огнем» руки, тревожно зашептал: «Что мне говорить?..»
Отвернув голову в сторону, Маша подсказала: «Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши окаянской?..» Жарич всплеснул руками, заревел басом:
— Ах вы мое горюшко!.. Что я с вами буду делать в этой глуши океанской?..
Артисты захихикали, но Кассис сделал вид, что не заметил ошибки актера.
— Не считайте меня белоручкой, — без кокетства, но и без лишней серьезности проговорила Маша. Она исполняла роль научного сотрудника экспедиции по борьбе с вредителями леса. — Поручайте мне любую работу, я все буду делать с удовольствием.
В это время с дерева, под которым горит костер, раздается голос геодезиста экспедиции:
— А у меня письмо к вам!.. — вертит над костром письмо: — Вот брошу в огонь, а вы доставайте.
Мария тянется за письмом, а Жарич пытается опередить. Он должен говорить какие–то слова, но решительно ни одного не помнит. Отталкивая Марию и пытаясь достать маячащее над огнем письмо, с приглушенным свистом шепчет: «Что я должен говорить?..» Мария
— А, черт, Петро, не балуй же!.. Отдай письмо, а то намылю шею. Слышишь, подлец, отдай!..
Артисты прыскали в кулаки, ассистенты схватились за голову. Симона негодовал. Краем глаза он скользнул Ц в партер — начальник был доволен. Игра Жарича привела его в умиление.
Так всегда случалось со зрителем, когда Жарич начинал свои импровизации. Речь его была живой и яркой, каждое слово органически сливалось с жестом, действием — играл он на редкость талантливо. Зато партнера повергал в замешательство.
Артисты боялись играть с Жаричем. Машу спасало отличное знание текста. Она и на этот раз уловила паузу в потоке жаричевского красноречия, ввернула свою реплику:
— За своей–то судьбой я и в огонь не побоюсь прыгнуть.
Письмо полетело в костер, Маша прыгнула за ним и затем, подхватив на лету конверт, побежала за сцену.
— Вернитесь, — остановил Кассис сцену, — Вы бежите, как коза — ни толку нет, ни смысла. Помните, как я объяснял?..
— Так бегают дети, — возразила Маша.
— Правильно!.. В минуты счастья взрослый тоже I становится ребенком. Пожалуйста, повторите!..
Маша возвращается к костру, опустив голову. И вновь она бежала, не думая о том, какая нога за какой следует. В письме ее судьба, любимый человек признавался ей в чувствах — она ждала этого признания, и оно наступило. Маша прижимает письмо к сердцу и бежит в укромный уголок леса.
Она забылась и не думает ни о чем другом, как только о своем счастье.
Резкий голос Кассиса снова прервал ее.
— Плохо и на этот раз. Повторите! Вы что, не слышите меня?
Маша подумала: если бы не начальник, Симона сказал бы: «Вы что, оглохли?» — Повторите, пожалуйста, так, как я говорил. В темпе, в темпе!
Маша попыталась бежать, как показывал на первых репетициях Кассис. Бег получился ужасный, клоунский, а главное, прыжки и подскакивания противоречили чувству.
— Не могу так! — сказала Маша. — Деланно и неверно.
Ее внутренний протест переходил в возмущение. Она говорила глухо, сердце ее стучало.
Кассис приподнялся с кресла. Землисто–серые щеки его стали еще темнее, глаза блестели остро и горячо: — Может быть, вы сядете в мое кресло и начнете командовать? Вы слишком много себе позволяете, уважаемая Мария Павловна!.. Да, слишком много!..
Вскоре Кассис объявил перерыв. И тотчас подсел к Яценко.
— Фу! — вздохнул страдальчески. — Пуд крови стоит мне каждая репетиция.
— Я, конечно, не артист, — заговорил Яценко, — и не режиссер, но игра Жарича и Марии Павловны мне нравится. Все у них выходит естественно, все хорошо.