Покоренный "атаман"

Дроздов Иван Владимирович

— Иди сюда, шельмец!.. Где шляешься, почему дома не живешь?..

— Пил бы поменьше!

— А-а!.. — закричал отец и швырнул в мальчика пустое ведро. Того и след простыл.

«А ведь это она, Мария!»

Самарин охнул от изумления. Голос! Лицо! Конечно, она! Как же он сразу не разглядел.

Ему сделалось не по себе. Еще там, на море, Андрей жадно ловил каждый ее жест, знал нюансы голоса, мог различить ее в любой толпе, а тут не узнал. «Трависти» — вспомнил он незнакомое слово.

Нетерпеливо ждал появления мальчика, но тот, прыгнув с берега куда–то вниз, исчез и больше не появлялся.

Самарин

увидел Марию в конце третьего действия, в завершающей сцене. Ната явилась перед тоскующим отцом под руку с молодым человеком, очевидно, мужем. Она была необычайно хороша — грациозна, красива. Чуть заметной золотинкой искрились в лучах фонарей ее белые волосы.

Самарину показалось, что Мария краем глаза взглянула в зал — на него, Андрея. Да, да, это несомненно. Андрей перехватил ее взгляд.

— Благослови нас, папа. По русскому обычаю…

Отец поднялся, прислонил к дереву гитару. Теперь все видели его благородное, освещенное глубокой думой лицо. Он подошел к Марии, взял обеими руками ее голову, долго смотрел в глаза. Потом отошел в сторону, смотрел на нее издали.

— А я тебе не отец, дочка.

Мария вздрогнула, подалась назад. К лицу подняла ладони, словно защищаясь от удара.

— И Санька мне не сын. Тебе он брат, а мне никто. И ты — никто, и он…

— Отец! — вскрикнула Мария. — Опомнись!.. В тебе говорит вино!..

— Нет, дочка. Вино я пью, это верно, но говорит во мне сердце. Всегда сердце. Я вырастил вас, воспитал, как бы мог воспитать родных детей. Все вам отдал — труд и заботы. Я был генералом, и вы гордились мною. Теперь я — рыбак–любитель, завсегдатай пристани, потому как я люблю Волгу. Санька ушел в ремесленное училище, ты тоже бросила меня — уехала в другой город. Что ж, я желаю вам счастья. Вас не сужу. Но теперь вы взрослые и знайте правду: я вам не отец и никогда им не был. Я вернулся с фронта и в своей пустой квартире застал вашу мать умирающей. Она вывезла вас из Ленинграда, спасла вам жизнь, но сама умерла от чахотки. Я жил один, у меня никогда не было семьи — принял вас как детей. Позже узнал, что ваш родной отец жив, но он женился во второй раз и не захотел брать вас к себе. Если хотите повидать отца — поезжайте в Ленинград, он работает там директором…

— Папа! — вскричала Мария. — Папочка!..

С минуту девушка стояла в нерешительности, затем бросилась к генералу, обвила руками шею.

— Родной!.. Милый!.. Не надо больше. Не надо рассказывать…

Она обнимала его и плакала. Ее лицо было обращено к залу. По щекам катились слезы. Она обнимала отца какой–то исступленной нежностью. Она вдруг поняла всю меру благородства, всю красоту подвига, совершенного этим человеком. И в один миг все ей раскрылось, вся мучительная сложность жизни, вся справедливость и несправедливость, вся бездонная, бесконечная вязь судеб. В одно мгновенье она прозрела и поняла все. И роль, и раскаянье, и нежность, и благодарность — все сразилось на ее залитом слезами лице. И эти же чувства взволновали сердца людей, смотревших на нее…

Потом были аплодисменты. Самозабвенно, шумно выражал свой восторг Андрей. Власть Марии над ним была безраздельной, и он с радостью ей покорялся.

2

Тотчас же, как только закрылся занавес и смолкли аплодисменты, Андрей поспешил к выходу. Ему бы пойти за кулисы, поздравить Марию, сказать ей теплые слова, так нужные артисту, но он никогда не был за кулисами и не знал, что там разрешено бывать посторонним.

Андрей вышел на улицу и стал ходить вокруг театра, соображая, из какой двери выходят артисты. Не полагаясь на интуицию, подошел к машинам, с которых; сгружали декорации, спросил у рабочего:

— Скажите, приятель, из какой двери выходят артисты?

— Из любой могут выйти, но чаще вот отсюда.

Вглядываясь в пространство, где должна была появиться Мария, Андрей прятался в тени деревьев. Он был смешон в эту минуту и походил на мальчика, играющего с друзьями в прятки. Впрочем, сам себе он не казался ни смешным, ни похожим на мальчика. Ему недосуг было думать о себе — нетерпелось быстрее увидеть Марию. Он все более проникался тем особым нетерпеливым волнением, которое испытывают только влюбленные и только в минуты, когда они еще не знают ответа и когда решительный момент объясненья неотвратимо наступает.

Дверь раскрылась, из нее высыпала стайка женщин и направилась в сквер, прямо на Самарина.

Мария шла с ними. Затянутый в талии плащ, непокрытая голова, белые волосы.

Невдалеке от сквера артистки свернули в улицу. Мария теперь шла одна. Андрей окликнул ее:

— Маша!.. Добрый вечер!

Мария остановилась.

— Какой там вечер. Уже ночь…

— Все равно: здравствуйте! Вы отлично играли. Здорово! Честное слово!

— Спасибо.

Она сделала шаг в сторону, обошла Андрея, направилась к узенькому тротуару. Андрей следовал за ней. Он мучительно соображал, искал нужные слова, но Маша вдруг остановилась: — Провожать меня не надо. Мне тут… недалеко.

И протянула руку. Андрей сжал ее ладонь, не торопился выпускать.

— Постоим здесь. Несколько минут.

— Я устала. Пойду спать.

С усилием высвободила руку, минуту постояла для приличия.

— Вы можете мне позвонить, — как бы смилостивилась над Андреем. — У нас, правда, телефон общий, но меня позовут.

И Мария Павловна назвала телефон квартиры, в которую она переехала два дня назад.

— Мы встретимся с вами?

— Конечно. До свидания.

Она пошла скорым, торопливым шагом. Андрей смотрел Марии вслед. Ему казалось, что вместе с ней уплывает куда–то земля, а он — неживой, невесомый, бесплотный, парит над бездной.

3

Не включая свет в коридоре, ощупью пробиралась Маша в маленькую комнатку — свое новое жилище, сданное ей внаем одинокой женщиной. Два–три года назад эта женщина ходила к Каировым убирать квартиру. Маша щедро оплачивала ее труды, дарила платья, одежду, а теперь вдруг пришла к ней и попросилась на временное житье.

Не включая свет, Мария отбросила оконные занавески, раскрыла платяной шкафчик, долго стояла, держась за его качающуюся дверцу. Свет улицы неяркой рябью играл на хромированном уголке кровати, падал на белую стену у двери, где была прибита вешалка. Два платья и плащ прильнули к стене, точно человеческие фигурки. Маше стало немножко страшно, она прикрыла заскрипевшую дверцу шкафа, подошла к окну. В кроне тополей синел клочок ночного летнего неба. Не было облаков, не блистали звезды — синяя бездна спустилась к верхушкам деревьев, и все застыло, оцепенело, все погрузилось в вечную нескончаемую тишину.