Покоренный "атаман"
Шрифт:
Говорил москвич мало и, как показалось Сычу, не все, что утверждал начальник шахты, поддерживал.
Начальник шахты развивал свои воинственные мысли: — Кое–кто по наущению угольного института действует. Трахнуть бы по ним из вашей газетины!..
— Это по ком? — не понял Сыч.
— По лжеученым. Тунеядцев расплодили в лабораториях!..
— Ну так уж и тунеядцев?
— Мистификаторы!.. Я на двух шахтах работал — на одной механиком был, на второй главным инженером, а теперь начальником. И везде меня преследует лаборатория автоматики Горного института. На одной шахте анализатор внедряли, на другой — автоматический бухгалтер. Так я вам скажу, этот бухгалтер — шельма порядочная. Шахтеры с кувалдой приходили, хотели разбить обманщика.
Сыч, обращаясь к москвичу, спросил: — Не знаете, кто возглавляет лабораторию автоматики?
— Борис Ильич Каиров, доктор технических наук, лауреат Государственной премии.
Сыч не уловил в словах московского ученого ни иронии, ни задней мысли. Уже в кабинете Евгений снова заговорил о Каирове.
— Вы, товарищ Пивень, тоже работаете в институте?
— Не совсем так. Нас интересуют работы инженера Самарина — того самого, который изобрел АКУ.
Сыч вопросительно посмотрел на Селезнева. Начальник шахты разъяснил:
— АКУ и есть прибор, о котором идет речь. Не знаю, чем он не понравился совнархозу? Прибор жизнь горнякам охраняет, а они — демонтировать. Тут что–то неладное.
— Может быть, совнархоз неверно проинформирован, — заметил московский ученый.
Пивень нравился корреспонденту. Обо всех он говорит уважительно; в его словах слышится доброжелательность, стремление во всем разобраться по существу.
Женя с вопросами не торопился. Он придерживался правила не подстегивать беседу, предоставлять ее естественному ходу. Слушай да мотай на ус: и дело легче выяснить, и людей поймешь.
В кабинете начальника шахты сидели недолго, затем пошли осматривать прибор. АКУ находился в большой пустой комнате — лежал поверженный навзничь. Но странное дело — подавал признаки жизни: на панели мигали лампочки, раздавался потрескивающий шум.
— Приказали доставить в институт, а почему — не объясняют. Но мы не торопимся. Видите, я лишь положил его, но не отключил. Скажу по секрету: он и в лежачем положении отлично служит горнякам. Как только в шахте оголится электрический кабель или кто нечаянно обобьет изоляцию — АКУ сообщит, в каком месте утечка электричества, где опасность для шахтера.
Москвич пояснил корреспонденту:
— Инженер Самарин малогабаритную электронновычислительную машину для шахт изобрел. Если нам удастся отработать схему на сверхчистых проводниках, машина будет выполнять такой объем работы, который не под силу большой электронно–вычислительной установке.
— А почему совнархоз против АКУ?
— Тут какое–то недоразумение. Ума не приложу, в чем дело.
Евгений набирается терпения, слушает. За блокнотом в карман не лезет: не хочет стеснять рассказчика, старается уяснить дело в общих чертах. Тогда и записывать будет легче.
Уясняет: в шахтах темно, сыро, лавы тесные, проводов много, и не все они бронированные. Где–то упал кусок угля, повредил изоляцию — шахтер в темноте наткнулся, его ударило током. Нужна автоматическая защита. Теперь же, пробило кабель — сработал прибор, зажглась лампочка: идите, мол, исправляйте!
Все так, все ясно. Но почему совнархоз снимает прибор? Спрашивает Селезнева:
— Может, он действительно нуждается в доработке, приборчик–то?
— Не надо нам лучшего! — возражает начальник шахты. — Поймите, не надо!.. Это Каиров, рыжий черт, козни нам строит. Помогите нам отстоять прибор.
«Горяч, — думал Сыч о Селезневе, возвращаясь домой. — Однако почему все–таки совнархоз снимает прибор?..»
Глава шестая
«Счастливец не тот, кто долго живет, а тот, кто много смеется».
Маша подумала об этом, взглянув на артиста Жарича. Он всегда весел, даже во время тоскливых изнуряющих репетиций.
Маша сидит в старом дырявом кресле сбоку от радиоассистентского стола. На столе — постановочная карта, над ней склонился помощник режиссера Рудольф Эрин, молодой человек, одетый всегда с иголочки — галантно, модно. Он, как штурман дальнего плавания, отмечает на карте кружочки, крестики — это действующие лица. Кого позвать, какую сцену начать, наконец, какую музыку включить, какой подать свет — все здесь, на столе и на пульте, в руках Рудольфа Эрина.
Впереди, в складке занавеса, укрылся от глаз режиссера Микола Жарич — актер, изображающий простаков и неудачников, мужчина лет сорока — высокий, с плутоватыми глазами.
Репетицию ведет главный режиссер театра Симона Кассис. Он требует присутствия на репетиции всей труппы — и тех артистов, которые заняты в спектакле, и тех, кто не занят. Смотрите, учитесь, постигайте тайны сценического искусства.
Артисты располагаются группами в глубине сцены: кто примостился в развалинах неубранной декорации, а кто присел на фанерный пенек где–нибудь за роялем.
— Вернитесь к столу, вам говорят! — кричит Кассис молоденькой артистке, приехавшей недавно из театрального института. — Такой жест не годится! Это легкомысленный жест. Вы слышите?.. У вас получился жест, будто вы отогнали муху. А я вам говорил: даже незначительный, едва заметный жест должен быть современным, должен отрицать старое, отжившее. В институте вас обучали профессора. Вы что усвоили в институте, что?.. «Театр начинается с вешалки», да?.. Хорошо, мы это тоже знаем. Наш театр начинается еще раньше — с парадных ступенек. Но наш театр имеет и нечто новое, и это новое в отрицании старого.
Маша с сожалением смотрит на потерявшуюся артистку, и ей становится грустно и тоскливо: вспоминаются свои первые шаги, свои муки и переживания. Маше хотелось играть по–своему — хорошо ли, плохо ли, но непременно по–своему. Режиссеры же, как правило, «выкручивали» новизну. Непременно новизну. Вначале казалось, что это естественно — артист и театр должны утверждать новаторское, но вскоре Маша поняла: новое тогда можно считать новаторским, когда оно лучше старого. У Марии возник конфликт с режиссерами. Однако скоро пришла к выводу: борьба с ними бесполезна. Режиссеры говорят: «В наши дни нет актера, который бы не нуждался в руководстве режиссера. И даже драматург — ничто без режиссера. Физики называют наш век атомным, социологи — веком социализма, а для людей искусства двадцатый век — режиссерский век».