Покойся с миром
Шрифт:
Потом я позвонил Марии, выразил сочувствие по поводу похмелья, пообещал позвонить еще раз вечером. В ответ на это она пробурчала что-то утвердительное, что я воспринял как хороший знак.
Я не торопясь направился к отелю. Был прекрасный теплый день, солнце весело светило с безоблачного неба, и вдруг я заметил, что чувствую себя почти счастливым.
— …итак, что ты надеешься найти в Бразилии? — спросил Бруно, закончив десятиминутный доклад об уровне развития науки, техники и искусства в этой стране.
Услышав его
— Перемену обстановки, романтическое приключение, зарядку для ума… кто знает? — сказал я, играя с бокалом с вином. — Может быть, мне придется немного здесь задержаться. Возможно, мне не придется лететь в Бразилию.
— О?
Он поднял бокал, сделал небольшой глоток.
— Значит, ты скоро вернешься в Нью-Йорк?
— Возможно, — сказал я. — Это зависит от многих обстоятельств. Пока не знаю точно.
— Но это может произойти в течение ближайших нескольких недель? — настаивал он.
— Честное слово, не знаю.
— Проклятье! — воскликнул он. — Ты остался таким же скрытным, как и в старые времена!
На этот раз, прежде чем пожать плечами, я улыбнулся.
— Ты меня неправильно понял. Я просто не могу сказать тебе то, чего сам не знаю.
— Я спрашиваю лишь потому, что хочу попросить тебя об одолжении. Если бы ты собирался вернуться домой скоро, мне бы хотелось узнать, не интересуют ли тебя непроданные работы Глэддена, не можешь ли ты выставить их на комиссионной основе на определенное время.
Я, потягивая вино, обдумал предложение.
— А что случилось с твоим филиалом?
Он покачал головой:
— Это вопрос времени и пространства. Мы забиты под завязку, все выставки расписаны. Только через год мы сможем выставить его работы так, как они того заслуживают.
— Ну и что? Возможно, через год они будут стоить еще дороже.
Бруно нахмурился.
— Ты сам прекрасно знаешь, что в этом бизнесе не все решает коммерческий интерес, — сказал он. — Пол Глэдден вполне заслуживает нормальной выставки в Нью-Йорке. Он художник, а не товар. Я хочу, чтобы он добился вполне заслуженного признания. За последние несколько лет ты завоевал солидную репутацию. Я не могу обеспечить ему надлежащую рекламу, поэтому выбор пал на тебя. Что скажешь?
— Какие условия ты можешь предложить?
— Для себя? Никаких. Меня интересует исключительно содействие карьере мистера Глэддена. Мне нравятся его работы, мне нравится он лично. Я уверен, что когда-нибудь его признают великим художником. — Он улыбнулся. — Может быть, тогда он вспомнит, что я ему немного помог.
— Другими словами, я буду заниматься его работами строго на процентной основе, без каких-либо условий?
— Так будет справедливо. В конце концов, тебе предстоит сделать всю работу.
— Весьма благородно с твоей стороны, — заметил я. — Интересно, что скажет сам мистер Глэдден.
— Он пришел в восторг, когда вчера вечером я сообщил ему, что появилась такая возможность, — сказал он. — Я хотел вас познакомить, но ты уже ушел. Тем
— Хорошо. Буду рад познакомиться с ним.
— И организуешь выставку в «Тельце»?
— Да, как только вернусь домой. Мой график по напряженности не сравнить с твоим.
— Великолепно! Если бы ты сказал «нет», — заявил он, наполняя бокалы, — я ушел бы с тяжелым сердцем, потому что не в первый раз мне пришлось бы отвернуться от талантливого художника, чтобы заняться более известными мастерами. Печально, конечно, но таковы суровые реалии бизнеса. Нельзя объять необъятное.
— Время и пространство, — согласился я. — В данный момент эта проблема относится скорее к тебе, чем ко мне. Должен сознаться, я не прочь сам оказаться в подобном затруднительном положении.
— Кстати, — продолжил он, словно не услышав моих слов, — есть один юноша в Греции, ему всего семнадцать, но он работает в гротескной манере так, что его можно сравнить с самим Гойей. Я продал несколько его работ, но политика… — Он поморщился. — Есть еще одна женщина. Аледа — так она подписывает свои работы — работает учительницей в Белграде. Примитивистка. Очень сильная. И две француженки, которые начали писать в весьма зрелом возрасте. Какие у них получаются женские тела! — Он чмокнул кончики пальцев и улыбнулся. — Лесбиянки, конечно. Но это совсем не плохо. В том смысле, что они занимаются любимым делом. Есть еще старик датчанин, дом которого буквально забит жутковатыми скульптурами… Превосходными! Кто знает, как поступят с его работами родственники, когда он умрет. Он эксцентричен, возможно, безумен. И ведь никому до него нет дела, кроме горстки избранных, таких, как мы!
— Жаль.
— Кто-нибудь другой на моем месте сказал бы: «Если я не могу им помочь, пусть будет так, как есть». Или: «А вдруг у меня из-за них возникнут трудности?» Я не такой человек. Я подумал…
Он замолчал и сделал глоток вина.
— Тебе интересно? — спросил он. — У тебя могло сложиться впечатление, что я, забрав лучшее, предлагаю тебе остатки. Да, это так. Но эти «остатки» имеют значительную ценность, некоторые, по существу, гораздо более высокую, чем большая часть работ, которыми я вынужден заниматься. Тем не менее я люблю искусство достаточно сильно, чтобы способствовать признанию этих недооцененных людей.
— Бруно, что ты хочешь за эту информацию? Не забывай, мы — конкуренты.
— Не совсем так, — сказал он. — Я же не касаюсь тех произведений, которыми занимаешься ты, ты поступаешь аналогично по отношению ко мне. И конкуренция не мешает нам надлежащим образом оценивать достоинства этих произведений. Я всегда готов передать информацию о таких произведениях дружественному конкуренту, то есть человеку, которому я доверяю, которого знаю много лет…
— Но что ты хочешь взамен? — перебил я его. — Я не занимаюсь, повторяю, не занимаюсь тем, чем занимался раньше. У меня чистое досье в моей стране. Если хочешь предложить мне нечто из прежней жизни, зря потеряешь время.