Покров
Шрифт:
Часть третья
ЗАГЛАВИЯ
1
ПАСХА
Деревня притаилась перед праздником. Даже разговоров нигде не было слышно. Словно люди знали обо всем, что может быть, или ленились узнавать что-то новое. Было такое чувство, что минуту назад все разошлись по домам после скучного и тяжелого собрания. Все глухо онемело.
В такое вот время шел к деревне молодой мужик, почти парень. Его звали Васькой, но если бы здесь, в лесу, спросили у него внезапно, как его звать, он бы задумался, вспоминая. Он об этом не думал. Васька медленно шел в деревню. Он несколько раз сидел в тюрьме, и сейчас было приятно просто так идти, смотреть по сторонам.
Хотелось
Однажды Васька пас с отцом коров, было ему лет шестнадцать. Пришла на стан его ровесница Надя. Подоила корову, обвязала доёнку платком и, ковыляя от тяжести на одну ногу, скрылась в кустах – пошла напрямик. Васька не помнит, как все получилось, он сделал большой крюк, километра три, и, совсем потный, вышел навстречу ойкнувшей Наде. Она так осторожно поставила доёнку на траву, что Васька испугался: откуда она знает, что он хочет с ней делать? Перед этим, когда бежал по хлестким кустам, он все уже представлял и сейчас удивился, увидев ее испуганной. Как это все делать, он не знал, и прыгнул к ней. Васька ожидал, что она побежит и он ее не догонит, но она стояла, широкими глазами косясь на доёнку. Он больно схватил ее, можно было бы и не так сильно – это вспомнилось, со всего маху повалил на голые корни. Вспомнив что-то, зажал ей рот. И она начала кричать: «Мамке скажу», – повторяя без конца. Васька еще вспомнил – он подумал: чьей мамке – его или своей?
Сейчас он знает, что ничего ей не сделал. Но тогда бежал за ней всю дорогу из лесу, расплескивая молоко, и только спрашивал: «Больно?» А она убегала еще быстрей и только на самом краю леса выхватила доёнку. Молоко едва плескалось на дне.
Васька уже выходил из леса. Надо было переходить речку. Но та широко разлилась, и пришлось далеко обходить.
В деревне слышались детские голоса. Праздник потихоньку начинался. Васька решил – когда приедет домой, сначала выпьет, а потом будет переобуваться. Он оглянулся на лес, прикинул, далеко ли был сегодня. Нашел чуть заметную в дымке верхушку далекого дуба. «Километра три», – мелькнуло в голове. Васька посмотрел на прошлогодние грядки – он был уже на своем огороде. Однажды осенью он был пьяным, вышел на огород и долго ногами сбивал кочаны капусты. Мать плакала, потом варила борщ из потрепанных кочанов. Васька его есть не мог и вечером опять напился. На голодный желудок водка не пошла – всю ночь его рвало на огороде, за стогом. Только к утру, дрожа от слабости, шатаясь, вошел он в хату. Не раздеваясь, проспал целый день. Почти неделю после этого Васька не сказал никому ни слова, днями пропадал в лесу. Он подолгу просиживал на краю леса, смотрел на свою хату и злился. У Васьки слезились глаза, он крепко сжимал зубы и представлял, что у него – огромная ладонь. Она накрывает всю деревню, и Васька долго ее не отпускает, тихонько прижимает к маленьким крышам. Это длилось долго – ему казалось, что на ладони остаются вдавленные места.
На дворе был шум. Отец уже успел напиться и решил выбрасывать навоз из хлева.
– Микит, ты что? – Мать бегала вокруг него, стараясь заглянуть в глаза. – Сёдни ж паска, люди смеяться будут – грех работать. Пошли лучше выпьем. Во, с Васькой и выпьем. Сынок, зови хоть ты его. – У нее начал дрожать голос.
Васька, сразу обозлясь, прошел, не останавливаясь, в хату. Налил из неполной бутылки, быстро выпил.
В окно был виден далекий лес.
Хмель накатил горячей волной; казалось, что невозможно уже будет подняться со скамейки.
…Тогда страшно было смотреть на размозженные кочаны. Все они валялись по-разному. И в эти дни, когда он ходил, как больной, по лесу, хотелось кричать: «Ну а дальше – как? Что – дальше?..» И онемело все внутри, словно отбили в драке, что было раньше здоровым и сильным. Выходил он на край
Никогда больше не было с ним таких минут – ни в мыслях, ни вслух не мог он больше закипеть таким вопросом: «Куда – дальше?» Только злость сковывала тело, как приступ, и он сам ждал конца этого непонятного состояния. И все живое глохло вокруг.
Васька оцепенело смотрел в окно – неясно было, в крестовину рамы или на лес, сквозь мутное стекло, уткнулся его взгляд. На дворе не утихал редкий шум. Васька, без охоты допив бутылку, вышел.
Хорошо пахло навозом – весь воздух состоял из этого запаха. Отец кряхтел в теплом от пара сарае – из двери раз за разом вылетали емкие и тяжелые пласты. Покачиваясь, показался в дверях сарая. Вялым языком попробовал ругаться. Ваську словно кто столкнул с обрыва – он страшно раскрыл глаза и ударил отца кулаком. Тот тихо и покорно упал на кучу навоза, схватившись ладонями за лицо. Мать завизжала и замолкла, потом опять завизжала. Васька споткнулся и ударил ногой. У него что-то лопнуло внутри, загорелось огнем. Глаза остекленели. Ваське показалось, что его сейчас убьют, – он изо всех сил бил ногами, падал, подхватывался, отталкивал мать, и бил – то в навоз, то в тело. Вдруг, оглянувшись, бросился в сарай, ударился плечом о косяк, упал. И все затихло.
Вечером отец, помытый и переодетый матерью, лежал на кровати поверх одеяла. Он слабо кашлял, хрипел, приглядывался к портрету, что висел над окном, – это был Васькин брат. И все старался выговорить:
– Христос воскрес…
Глаза его косили, он их закатывал и, лежа, старался подпереть ладонью щеку. Ладонь слабо соскальзывала.
Васька опять был в лесу. Он ни о чем не думал, но сильно мучился. Гудели еще пустые деревья, ветер гнал рваные облака, и все вокруг было неустойчиво и зыбко.
Бесконечность всего, что он делал, – пугала его. Он чувствовал, что может всего быть и больше – дальше, что это – еще не все, что может с ним быть. Вспоминалось, гудело в голове: «Что – дальше? Куда – дальше?..»
Когда-то, подростком, ходил он по вечерам в другую деревню в клуб. И возле кладбища била его мелкая прохладная дрожь. По деревне рассказывали, как белое пятно, похожее на фигуру человека, медленно плавает по воздуху и цепляется за всеми, кто проходит ночью мимо кладбища. И если человек начинал убегать, пятно только быстрее приближалось. Васька знал, что надо идти тихонько, чтобы не поднимать ветер. Но ноги дрожали и вот-вот готовы были сорваться на бег. Все-таки легче было убегать. Васька часто тогда думал, как можно обмануть это пятно. И мучило больше всего: чем быстрее бежишь, тем быстрее оно тебя догонит. Надо медленно, но душа – не выдержит.
Отца хоронили на Радуницу. Было страшно стыдно людей.
2
ЗАСУХА
Дома меня не ждали. Висел замок. А ключ был на том же месте, что и сто лет назад – посреди этого родного безмолвия он показался живым.
Порыскав по хате, привыкнув к знакомому запаху и чувству, я вышел на улицу. Дом наш стал немного чужим на ней – повзрослел, как старший сын, приехавший после долгой разлуки к родителям и маленьким братьям. Я вспомнил, как в детстве не мог представить, что для моего друга Витьки его дом такой же привычный и близкий, как для меня – мой. Я усмехнулся – это невозможно было почувствовать и сейчас.
Делать было нечего. Я пошел к лесу, часто оглядываясь на дом. Вокруг было тихо. Я сел на берегу речки лицом к деревне – дом наш еще резче выделялся посреди улицы. И тут я начал думать, что ему чего-то не хватает – непонятно было, до чего не хватает, но это чувство укреплялось все больше. Я посидел еще немного, пошел назад.
Когда-то давно я болел целую зиму и только в марте вышел на улицу. Воздух был уже теплый, но снег еще лежал. Я пригрелся на лавочке и сидел, глядя на оттаявшую у забора землю. И потом всю жизнь весна мне представлялась только такой, как в тот день.