Покров
Шрифт:
Лавочки сейчас не было – забор без нее был ровный и голый. Через минуту я уже копал ямки, потом закапывал кургузые столбики – делал новую лавочку, отступив немного от старого места. Мне нравилось уставать в такой работе, спешить, тихонько ругаться про себя – руки дрожали, и было радостно.
Когда родители вернулись из города, я уже успел и покрасить. Краска оказалась голубой, и лавочка выделялась посреди густой и усталой зелени. Мать сначала обрадовалась, потом, вспомнив что-то, замолчала.
– Сегодня же Троица. Ты не мог у бабушки спросить, когда работать? Что люди скажут…
Я немножко расстроился, но через час
Дома мне оставалось быть еще целый месяц, и жизнь потекла по-домашнему спокойно. Работы большой не было, никто мне не мешал. И скоро я стал скучать. Да это была и не скука, а так – обыкновенное ленивое состояние, когда можно долго ходить неприкаянным вокруг дома, подолгу сидеть, глядя мимо книги, а потом ночью невозможно уснуть до самого утра. Я поднимался с кровати, выходил на улицу – в такие минуты бывало душно и чесалось все тело, нервно дергались веки. Не хватало дождя. Воздух висел на одном месте, и самому тоже не хотелось двигаться. Я пил много воды, она была теплой и с пузырьками воздуха на стенках ведра. Утром, когда становилось страшно, я неслышно укрывался толстым одеялом, незаметно засыпал. Просыпался, когда было мокрым от пота все тело – почти к обеду.
Засуха измучила всех – чаще стали слышны в деревне резкие бабьи голоса по вечерам, ругались из-за пустяков, заходясь от злости. Деревенский пьяница Володька Гиман днями спал под забором без причины – неделю он не пил совсем. И все устали думать только о засухе – целыми днями.
Старые бабки, похоже одетые – в черные юбки и белые, горошком кофты, – собирались и, качая головами, осуждали жару. А дождя все не было. Дня два небо вдруг стало пасмурным, но дождь так и не пошел – опять прояснилось. После Троицы прошло две недели. И с каждым днем все вокруг онемевало настойчивей.
По ночам бесилась молодежь – катались на мотоциклах, поснимав глушители, ставили кресты на крылечках домов, выкатывали на середину улицы огромные бревна. По утрам казалось, что все это делал кто-то один – так одинаково безобразно было нарушено за ночь все, что днем находилось в сонном покое.
И каждый день ждали ночи.
Однажды утром, когда я еще еле начинал просыпаться, пришла бабушка. Не зная, что говорить, она долго сидела. Казалось, от жары ей лень говорить, и она стала молчаливой.
– А где отец? – это она спрашивала всегда, когда приходила к нам.
– Наверное, на дворе, управляется.
– Не надо было лавочку делать. Никто на ней не сидит – не нужна она. А на Троицу и совсем-то грех. Баба Саша говорила, что и щепки нельзя на Троицу поднять.
Бабушка больше ничего не говорила, тихонько качала головой, словно что-то вспоминая. Мне было страшно жарко, но я не мог вылезти из-под одеяла – спал я совершенно голый. Медленно поднявшись, бабушка ушла.
Днем я пошел читать в баню, но там было жарко. Я полез на чердак. Здесь тоже было не легче, но пахло сеном, и я поленился перебираться еще куда-то.
Не читалось. Я смотрел сквозь чердачное окно на ленивую улицу, на лес – воздух возле леса был синий и густой. Мне было все равно – вдруг так ясно я это почувствовал. Я смотрел на все, что видел, и не было никаких желаний, как после долгой и жаркой бани. Казалось, кто-то
Я открыл глаза. Лень было пошевелиться. Я вспомнил, как говорил сегодня с отцом насчет засухи. Я говорил: «Еще день-два, и совсем будет плохо. Дождь надо», – а сам мучился, словно обманывал кого-то, и никто не видел моего обмана.
Я спешил сказать еще что-нибудь, как будто и вправду обманывал и надо было побольше говорить, чтобы не выдать себя, – но накатывал приступ смеха, я боялся засмеяться и еле сдерживался. Я не мог понять, что со мной такое, и ничего не мог сделать. Немного испуганный, я поспешил уйти.
Сейчас я понял, почему мне было так. Потому что мне все равно, а я не могу этого за собой увидеть. А когда увидел парусник, вдруг все прояснилось. Конечно, я хочу, чтобы пошел дождь. Но мне и не хочется, чтобы он пошел. Да, вконец измучила засуха.
Ночью пьяные хлопцы ломали лавочку. Я не знаю, слышал или нет. Не помню. Лавочка долго не поддавалась – визжала вывернутыми гвоздями, хрустела досками. Потом долго били ногами толстенькие столбики. Удары гудели в земле. Казалось, все притихло и слушает эту расправу.
Утром я проснулся раньше, чем открыл глаза.
Слышался шум дождя. Он ровно шелестел, не накатывая и не прерываясь. Постепенно в голове все яснело, как будто из раздвоенного изображения получалось одно – резкое.
Я прислушался – в сенях мать жарила картошку.
Дождя не было.
3
ТУМАН
Днем луг был пуст, а по вечерам наплывал туман. Солнце опускалось в мутное над горизонтом небо, и воздух остывал.
Дома все были заняты своими делами. Отец ходил по двору, что-то поднимал, перекладывал; подходя к забору, выглядывал вдоль улицы. Потом с плотным звуком закрывал ворота. Он не хотел так сразу уходить в дом и долго еще медленно ступал, оглядываясь вокруг себя, словно что уронил.
Мать доила корову, и в сумерках тягуче и старательно переговаривались струи молока. Иногда в саду, прошумев в листьях, падало яблоко, и казалось, там кто-то есть.
Я сидел в летней кухне. Свет зажигать не хотелось, чтобы не нарушать сладкого вечернего оцепенения. Глухо стукнула о дверь сарая полное ведро – мать кончила доить. Тяжело подтягивая затекшие ноги, взошла на крыльцо.
Сейчас меня позовут в дом – пить молоко. И чтобы не отзываться на крик, я тихонько вышел на улицу. Что-то ударило по проводам, они загудели, и долгий звук затих в стенах дома. Я никогда не знал, что это такое, и в детстве думал – это птица на лету бьется о натянутые между столбами провода. А может, еще что-нибудь – никогда я не думал об этом долго.