Покров
Шрифт:
Он скоро пошел спать, все еще долго сидели за столом, насколько можно, старались не шуметь, и совсем обычно, как и всегда, прошла эта новогодняя ночь. Старуха проводила за ворота дочь и еще долго стояла, глядя, как все они идут под фонарями. На улице слышались громкие голоса – возле соседней хаты гуляла молодежь.
Через несколько дней после Нового года дед опять стал писать, и казалось, что более спокойно ложились друг за другом слова. Так же, как и тогда, за столом, они освободились от волнения и особенного смысла, с которым так трудно было им совпасть, и дед старался просто переписать все события, которые удавалось вспомнить, и только больше на страницах появилось дат, и на самих обложках указывались границы времени.
Весной, когда сошел снег, прошли холодные дожди и уже зазеленели деревья, деду стало хуже, он кашлял надрывно,
Дед уже больше не писал. В редкие минуты, когда боль отпускала, он все старался вспомнить что-то, никогда еще не возникавшее в памяти, но повторялись знакомые, много раз виденные картины. Это было похоже на перелистывание тетради, где по одному мелькнувшему слову мгновенно восстанавливается и вся страница. Эти страницы мельтешили, и казалось, вот-вот легко и свободно вылетит наконец случайно оказавшийся среди них, сложенный словами внутрь забытый листок.
После смерти деда тетради еще долго лежали в столе, потом были разобраны родственниками – почему-то частями, так и оставшись, уже навсегда, разделенными, и, наверное, поэтому казалось, что где-то существует еще одна тетрадь, в которой описано детство, и слова «Я приехал в М.» были только его продолжением.
2
Странно проходят события, на которых растянута, чтобы не скомкаться, жизнь. Эти отдельности встают, как холмы в тумане, и в провалах, углублениях собирается забытое – пропадают в темноте слова, беспомощные и дрожащие, если не удержатся на склоне, – бесконечная, непрерывная утрата. А вверху, как на ночном небе, – мерцание нетронутого времени. И всегда стоит у своего дома маленькая фигурка, запрокинув голову, смотрит на утопающие в бесконечности звезды, стараясь различить неуловимое падение, вспыхивающее далекой холодной искрой.
После похорон деда долго еще сохранялось странное чувство двойной жизни, и та ее часть, которая неожиданно и страшно закончилась кладбищем, холмами могил, одинаковыми лицами собравшихся людей, – держала все чувства в оцепенении. И потом, через несколько лет, когда он будет вспоминать ту осень с мерцающими в черном небе звездами, то подумает, что детство и кончилось, потеряв свою границу в тех холодных вечерах.
Он шел по лесу ночью, по зимней, укатанной санями дороге, стараясь наступать в гладкий след полозьев, и шаги при этом были бесшумны. Страх в ночном лесу, если идти долго, становится привычным, привычно пробегает по спине холодок от маячащих впереди кустов – всегда они на что-нибудь похожи. Кажется, все вокруг слушает шаги, дыхание, шуршание одежды. На губах и близко-близко от лица – сладкий и чистый запах недавних поцелуев, щекочущих волос, шепота, еще звучащего ее словами: «Поздно уже, пора тебе идти – далеко же…» Он думает, что и засыпать дома будет еще с этим запахом, со своим звучащим в ушах именем, которое она произносила протяжно и ласково: «Ну Ванька, Ваня…» – и улыбается в темноте. Идти становится веселее, он хочет даже побежать – вот за тот поворот дороги – и останавливается, от неожиданности вздрогнув. Сбоку от дороги, за негустыми деревьями, на поляне горит костер. Пламя – высокое, свежее – только что охватило сучья целиком, и даже слышно потрескивание, и далеко вокруг освещается снег, прыгают от деревьев тени, но никого нет возле костра. Он стоит долго, не мигая, смотрит туда, но ничего не меняется, и ясно вдруг становится, словно знал об этом раньше и сейчас вспомнил, что и правда никого там нет – уже летят вверх искры, чуть слышно гудит воздух, а вокруг – пустота, только отступают в темноту, приседая, кусты. Он вглядывается в снег рядом с костром, но нет следов, снег чист и только плавится, растаяв вблизи от пламени. Становится внезапно холодно – там пылает жарко костер, а он застыл здесь, словно не умея даже дрожать от холода. Потерялось время, он не знает, сколько уже смотрит на неутихающее пламя, и вдруг, пересилив себя, отступает, потом еще и еще, отводит взгляд от
На улице, под фонарем – странный, бледный свет. Оглядываясь вокруг, он ищет свою тень и не сразу понимает, что стоит под самой лампой, и, пройдя несколько шагов, замечает, как вырывается и начинает расти из-под ног тень, словно указывая направление к дому. Снег синеет у забора, и все реже вспыхивают в нем искорки. Дома все спят, окна темны, а над трубой поднимается в морозном воздухе легкая, чуть заметная струйка пара, сразу же тающая.
В передней комнате он еще в темноте снимает холодную, почти негнущуюся куртку, потом включает свет и оказывается в тепле и в другом времени – все ослепительно блестит, и он обводит взглядом комнату, медленно к ней привыкая. На столе под газетой – еда, оставленная для него матерью, он не хочет есть, но все же снимает газету, смотрит, как, шурша, она косо падает на пол, и успокаивается. Хочется сказать что-нибудь вслух, он подходит к календарю, отрывает лист и произносит дату. Потом он забудет число, но, вспоминая ту ночь, станет думать, что было Рождество – тогда странность всего, что произошло, становилась полной, легкой для памяти.
Но через несколько дней – и это скроется в памяти, спрятавшись в глубине, – он пошел в лес днем и на том месте у дороги искал след от костра, но снег лежал ровно и непотревоженно. И когда он понял, что все эти дни не было ни метели, ни даже легкого снега, – он вспомнил тот ночной страх и посреди спокойного и молчаливого леса огляделся по сторонам, чувствуя знакомый холод на голове, словно ожидая натолкнуться на чей-то взгляд, не видимый им никогда, но ощущаемый в редкие, разбросанные по всей жизни минуты.
В следующую субботу, передав записку Тане – она училась в параллельном девятом классе, – он пообещал прийти, чувствуя, что обещает не только ей, но и себе. Сказав матери, что идет в клуб, он сначала думал пойти полем, делая огромный крюк. Но, сразу же застыдившись себя, свернул к лесу. По дороге недавно кто-то проехал – еще шел пар от яблок конского помета посреди блестевшего от полозьев следа. Быстро темнело – в сером небе плыли над головой черные ветки деревьев. За поворотом он не удержался, глянул в ту сторону, где горел тогда костер – страх только слегка вспомнился, но это уже было скорее волнение – так он всегда, с детства боясь собак, проходил мимо лежащей совсем рядом, удерживаясь, чтобы не обойти подальше. И он понял, что всегда это место в лесу, сколько ни придется мимо него проходить, будет притягивать одним и тем же волнением. Да и вся эта лесная дорога, уже заученная наизусть, вела его всегда, словно передавая из рук в руки чувства, связанные с отдельными деревьями, пнями, поворотами.
Деревня, в которой Таня жила, была в одну улицу и начиналась одним домом, стоящим на бугорке и закрывающим все остальные дома. Мелькал среди деревьев первый огонек, и, хотя это было не ее окно, он вглядывался туда, уже не отрывая взгляда. Лаяли собаки, и то, что она сейчас тоже слышала эти звуки, радовало его и волновало еще на самом краю леса.
На улице пахло вытопленной баней. За первым же домом, посреди редких деревьев сада, в снегу мерцал огонек, там дотлевали, тихонько шипя, выброшенные из бани уголья. На дальнем конце по-ледяному поскрипывал колодезный журавль и звякнули ведра. Какой-то человек стоял в темноте у ворот, наверное, вглядываясь, кто это идет, примеривая к росту и походке немногих своих соседей.
У ее дома он остановился, стараясь не наступать на пятна света, перечеркнутые тенями рам, – казалось, этот свет можно поднять руками. Представилось, что Таня сидит сейчас в пальто, прислушиваясь к шагам на улице – вот за этой стеной. Он бросил в окно легонький комочек снега. Тень приблизилась к окну с другой стороны, из глубины комнаты – и сразу показалось, что это не она. Занавеска качнулась, свет погас, и он успел представить, как стукнет дверь, как простучат ее шаги под окнами, – зная, что и это не совпадет с тем, что произойдет через минуту.