Покушение на Россию
Шрифт:
Второе, что меня поразило, это глубоко укорененный евроцентризм, уверенность в том, что Запад есть единственная цивилизация, а все остальные культуры — это недоразвитый Запад. Когда у нас такие вещи говорили Гайдар или Немцов, это не удивляло, потому что было просто политическим жульничеством. Но тут я видел людей совершенно искренних. Это удивительно, потому что и на самом Западе в научных кругах признано, что евроцентризм — чисто идеологический взгляд на мир, он основан на ряде мифов, не имеющих под собой реального основания.
Из этой идеологии вытекали важные выводы, по которым у нас и был тяжелый спор. Так, я сказал, что из доктрины «гуманитарной интервенциии» прямо следует, что речь всегда будет идти об интервенции Запада в незападные культуры. Удивились, обсудили — и согласились. Раз так, говорю, вы всегда будете вторгаться с оружием в руках в сложные этнические системы, которых давно не знаете и не понимаете. Разрушения, которые вы там произведете, будут намного страшнее, чем во времена колониальных захватов, ибо тогда еще было свежо знание о многообразии культур, накопленное Возрождением. А мне отвечают: «Этносов не существует. Этнические проблемы — плод идеологии». Каково услышать такую вещь! Ведь из нее исходит мировой жандарм — дебил с мускулами горилы.
Другая сторона той же слепоты — тезис о том, что «гуманитарная интервенция» будет опираться на местное гражданское общество, в том числе на церковь. Я говорю, что во всех зонах, куда будут совершаться эти интервенции, гражданского общества не существует, там традиционное общество с присущими ему системами права и морали. Сказать, что церковь — часть гражданского общества, есть нелепость, церковь всегда есть часть (наследие) традиционного общества. Гражданское общество составлено из рациональных индивидов на базе их интересов, а церковь построена на общине (религиозной), связанной не интересом, а верой, надеждой и любовью. Крутили эту тему и так, и эдак, и согласились записать: «опирается на местное гражданское общество и церковь». Ввести понятие традиционного общества не смогли — ибо за ним следует и этнос, и право местной культуры на свою этику и свое понимание прав человека. Тогда вся доктрина «гуманитарной интервенции» сразу рушится.
Снова отмечу, что отрицание того факта, что большинство человечества живет в традиционных обществах и люди в них соединены в этносы и народы, противоречит и науке, и очевидности. Если такой евроцентризм распространен в среде протестантского духовенства, то это очень тревожный факт. И нам нельзя уходить от диалога. С нами они беседуют, у нас общая христианская основа культуры, а с мусульманами и буддистами они, наверное, совсем не могут найти общего языка.
А теперь отмечу другую сторону, тоже для нас необычную. Эти богословы и священники заслуживают, на мой взгляд, глубокого уважения тем, что внимательно и честно выслушивают доводы оппонента. Они стараются его понять, а не победить в споре. Работа у нас шла в трех группах. Я говорил по всем пунктам нашей части доктрины, хотя и предупредил, что я с ней не согласен в принципе и в целом. По всем пунктам у нас были расхождения уже в исходных понятиях. Однако мне дали не просто высказаться, но и развить длинные, шаг за шагом, умозаключения. Для русских это все мысли простые и даже примитивные, общеизвестные. Но там их принимали как нечто из ряда вон оригинальное. При этом терпеливо слушали и усиленно размышляли. И когда не могли опровергнуть логическую цепочку — принимали мой вывод, хотя бы он полностью шел в разрез с доктриной. Иными словами, это были, что называется, интеллектуально честные люди, преодолевающие свой догматизм. Признаюсь, я впервые сталкиваюсь с таким явлением вне научных лабораторий высокого класса.
Вот пара примеров. Имея в виду интервенцию в Югославии, я сказал: «Если цель гуманитарной интервенции только спасение людей и мира, запишите в документе, что операции с воздуха недопустимы, что спасители должны двигаться по земле и подставлять себя под пули — жертвовать собой на виду у местного населения». Мне ответили, что для американцев это неприемлемо. Это — говорю, дело американцев, а церковь должна же признать, что спасителем может быть лишь тот, кто сам идет на крест ради спасаемых. К моему удивлению, этот пункт приняли (хотя начальство потом смягчило и в конце концов, наверное, выбросит).
Дальше говорю, что после местных конфликтов (например, этнических) стороны находят путь к миру и жизнь налаживается. Но если одна сторона просит США бомбить другую, а потом происходит и интервенция, конфликт становится необратимым и восстановление совместного хозяйства почти невозможным. Запишите в документе, что если Запад совершает интервенцию для защиты малого народа, то он должен после интервенции гарантировать длительную экономическую помощь этому народу, равную его потерям от разрыва хозяйственных связей. В пределе эта помощь должна быть вечной, и размеры ее должны быть оговорены до интервенции. Долго это обсуждали, и надо же, записали. И таких оговорок удалось вставить много. Тогда, говорю, давайте запишем, что если эти условия в ходе интервенции не выполняются, Церковь обязана гласно и определенно осудить эту интервенцию как негуманитарную и потребовать ее прекращения. И тут после дебатов согласились и записали. Вот это я уважаю.
А в заключительном слове на пленарном заседании о. Чаплин снова заявил о категорическом несогласии с доктриной в целом, и я тоже. Но уже пришлось заострить, и я сказал, что, принимая этот документ, собрание авторитетом Церкви толкает мир к гораздо большим страданиям и крови, чем при нынешней, пусть и несовершенной, системе. И еще сказал, что впервые в жизни я осознал на этом семинаре, какое счастье, что Россия имеет ядерное оружие.
Это произвело гнетущее впечатление, но, по-моему, заставило призадуматься. После заседания группки пасторов разбрелись по саду и сидели, потягивая виски из своих плоских бутылок. Краем уха я слышал, как они переговаривались: «Как странно русские мыслят. И такие воинствующие». Но таким тоном это говорили, что видно — не получат от них США одобрения на свои планы «гуманитарных интервенций».
Октябрь 2000 г.
От культуры любви — к культуре страха?
Недавно мы близко столкнулись с терроризмом, и средний человек испытал страх. Страх — одно из главных средств манипуляции сознанием. Есть даже такая формула: «общество, подверженное влиянию неадекватного страха, утрачивает общий разум». Поскольку страх во многом определяет поведение человека, он — инструмент управления. Потрясенный страхом человек легко поддается внушению и подчиняется власти.
Терроризм — продукт Запада, который ввел как норму жизни «войну всех против всех». Впервые во время Французской революции террор (что значит «ужас») стал официально утвержденным методом господства и породил своего близнеца — терроризм. В дальнейшем государственный и революционный терроризм слились.
Терроризм — средство психологического воздействия. Его главный объект — не те, кто стал жертвой, а те, кто остался жив. Его цель — не убийство, а устрашение живых. Жертвы — инструмент, убийство — метод. Этим терроризм отличается от диверсий, цель которых — разрушить объект (мост, электростанцию) или ликвидировать противника.
Есть страх истинный, отвечающий на реальную опасность. Он сигнализирует о ней и позволяет выбрать ответ (бегство, защита, нападение и т.д.). Но есть страх иллюзорный, неадекватный, при нем человек или впадает в апатию, или совершает действия, вредные и даже губительные для него самого. Цель террористов — создание именно такого страха. Это маниакальный страх, когда величина опасности, могущество «врага» многократно преувеличивается. За рулем на дорогах России ежегодно гибнет порядка 1 человека на тысячу. От терактов в прошлом году погибло порядка 1 на миллион. Но мы ведь не боимся ездить на машине. Отсюда общий вывод: не поддаваться иррациональному страху и внимательно смотреть, кто и как использует теракт в своей политике. Поведение политиков в такой момент очень много говорит об их скрытых целях.