Покушение
Шрифт:
Угрызения совести его никогда не мучили, ибо он всегда руководствовался существующими законами, и ничем иным. Закон четко предписывал карать предательство и государственную измену смертной казнью, и Лаутц требовал вынесения такого приговора для каждого представшего перед его очами «изменника».
— Судьи «народного трибунала» великого рейха! — громогласно вещал он. — История прусско-германской армии изобилует примерами мужества, отваги, верности долгу. К сожалению, они не послужили образцом для тех людей, которых мы сегодня судим и чьи преступления так убедительно были раскрыты перед вами. Поэтому при оценке личности и ее деяний всякий раз трудно избрать ту меру наказания, которая соответствует составу преступления, разбираемого высоким трибуналом…
Это узкий круг подлецов, забывших о совести и чести… Ненависть к фюреру… жгучее тщеславие… человеческая неполноценность в широком плане… в сочетании с безмерной низостью и привели их к измене немецкому народу.
Замысливая подлое покушение на фюрера, по божьей милости окончившееся неудачей, они надеялись захватить в свои руки власть, а затем осуществить за спиной немецкого народа трусливый сговор с противником… Поэтому они не только предатели, но и гнусные изменники родины…
И так изо дня в день. Лишение почетных прав, если это не было сделано ранее «судом чести» вермахта, конфискация имущества, смертный приговор.
А в заключение, поддерживая требование главного имперского обвинителя, выступал Фрейслер:
— О расстреле не может быть и речи, поскольку на случай особо гнусных деяний в рейхе выработан специальный закон, согласно которому смертная казнь осуществляется через повешение… Суд сказал все, что следовало сказать…
Такой ход процесса считался в те дни вполне нормальным, и судебные чиновники твердо верили, что выполняют свой долг. Только некоторое время спустя и при других обстоятельствах они назвали эти события трагическими.
Иногда происходили и «забавные случаи», и тогда беззаботный смех раздавался в заполненном до отказа зрительном зале. Снисходительно улыбался и главный имперский обвинитель, испытывая чувство некоторого облегчения.
Так случилось, когда председатель «народного трибунала» Фрейслер вызвал к судейскому столу фольксгеноссин Эльзу Бергенталь, на вид женщину добродушную и скромную. Он обратился к ней с изысканной вежливостью:
— Мы пригласили вас сюда для дачи свидетельских показаний… — Затем Фрейслер наклонился вперед и заверил всех, что готов в лице фольксгеноссин Бергенталь уважать честь немецкой женщины, а она ради этой же чести обязана говорить только правду.
— Да, — кивнула в знак согласия фрау Бергенталь.
Две сотни зрителей, в большинстве своем одетые в военную форму, настороженно подняли головы. Казалось, вот-вот произойдет что-то необыкновенное.
— Вы служили экономкой у пресловутого Бека, — велеречиво начал Роланд Фрейслер. — Как на ваш взгляд, был он сильной личностью, способной повести за собой народные массы?
— Об этом я не смею судить, — ответила фрау Бергенталь.
— Я вас понимаю, — прикинулся благожелательным Фрейслер. — Да я и не требую вашей оценки, меня интересуют только некоторые подробности. Замечали ли, например, вы по утрам следы его беспокойного сна?
На это фольксгеноссин дала утвердительный ответ, неохотно, но откровенно сообщив, что по ночам Бек ужасно потел, видимо, очень волновался.
— Значит, по утрам, когда Бек вставал с постели, она была насквозь мокрой? — с наслаждением уточнил Фрейслер.
Свидетельница подтвердила его слова. Председатель «народного трибунала» благожелательно поблагодарил фрау Бергенталь и, не приводя к присяге, разрешил ей удалиться. А затем с нескрываемым торжеством заявил:
— Человек, который от страха ворочается всю ночь в своей постели, не может быть сильной личностью. И такой пигмей вознамерился устранить единственного в своем роде, несравненного фюрера…
По рядам присутствующих прошел ропот.
— Все еще сопротивляетесь? — спросил Хабеккер со скучающим видом. — Или решили образумиться?
— Мне нечего сказать, — стоял на своем граф фон Бракведе.
Лицо его казалось исхудавшим и измученным, а налитые кровью глаза смотрели печально.
Три дня и три ночи провел он крепко связанным, как пакет. От резкого, слепящего света, который в его камере никогда не выключался, ломило глаза. Его постоянно били, топтали ногами, оплевывали, а Эльфрида, секретарша Хабеккера, попыталась даже вырвать ему язык щипцами. От скудной пищи и непрерывных побоев он стал вялым, равнодушным, испытывал лишь одно чувство — смертельную усталость.
Кроме Хабеккера на допросах присутствовали еще трое гестаповцев. Один орал и награждал Бракведе ударами кулака и пинками; другой притворялся приветливым и человечным; третий настойчиво апеллировал к его чести, совести и иным высоким чувствам. Но граф фон Бракведе молчал.
— Постарайтесь чем-нибудь отвлечь их, — советовал Аларих Дамбровский, заботливо стирая кровь с тела графа. — Неужели вы не можете бросить им какую-нибудь кость, пока вас не стерли в порошок? А знаете, какой трюк самый надежный? Обвинить во всем того, кто уже мертв.
— Я не сделаю этого! — простонал фон Бракведе.
И его снова отправили к Хабеккеру.
— Такие, как вы, давно не попадались мне в руки, — с некоторым удивлением сказал тот. — Вы прямо-таки будите во мне честолюбие. — Комиссар криминальной полиции взглянул на свои обгрызенные ногти. — Вы глубоко разочаровываете меня, от вас я ожидал большего благоразумия, тем более что вы знакомы с нашими методами. Ну, так как же? Услышу я наконец чьи-нибудь имена?
Фон Бракведе закрыл глаза и поднял голову — этот жест свидетельствовал о том, что он отказывается говорить. Его плотно сжатые губы превратились в одну тонкую линию.
— Хорошо, сделаем последнюю попытку, — сказал комиссар Хабеккер. — Мне передали протокол допроса Гёрделера. Он выдвинул против вас тяжкие обвинения…
— Этот протокол подделан, — сдавленным голосом произнес фон Бракведе, догадываясь, что комиссар использовал один из своих излюбленных приемов. — Устройте мне очную ставку с Гёрделером, и сразу выяснится, подлинный ли ваш протокол.
Хабеккер пожал плечами:
— Если уж вы так настаиваете, то мы пустим в ход более действенные методы уговаривания.