Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Хвиной казался озадаченным. Он не понял того, что рассказал Иван Петрович. Они сидели несколько минут, не проронив ни единого слова. Хвиной не поднимал взгляда. Казалось, никогда он не видел собственных чириков и теперь впервые решил как следует рассмотреть их. Наконец, вяло подняв голову, сказал подавленным голосом:
— Не надо больше об этом. Бога, Петрович, не уничтожишь. А уничтожишь, на кого тогда надеяться?..
На крыльце было тихо. Из левады доносился дрожащий шелест тополей, где-то близко трещали сверчки.
— Засиделся я, Петрович. Завтра рано с гуртом надо. Пойду.
Разговор с Иваном Петровичем заставил Хвиноя впервые подумать о том, о чем он никогда не думал. Замедляя шаги, он подошел к речке и в нерешительности остановился.
«Не надо так… Слова его — пустые, без пользы. Дьявола ими только тешить… И никакого Филиппа не было. Мерещится это от скорби…»
Из куреня Степана донеслась пьяная песня.
— А… «Калинушка-размалинушка»… — усмехнулся Хвиной. — Ванькина любимая. Любила ее и Гапка-покойница. Подтянуть, што ль?
И запел пьяным, срывающимся голосом:
Не пускай листок по синю морю, Как по синю морю корабель плывет…Хвиной — «кадет»
Поздним вечером в декабре, когда стояли жестокие морозы, Ванька пришел в двухнедельный отпуск. В хату он вошел неожиданно. Хвиной на радостях растерялся, но Наташка не смутилась: заметив на погонах Ванькиной шинели три белые нашивки, удивленно всплеснула руками:
— Гляди, урядника заслужил! Вот анчихристенок! — и засмеялась.
Ванька не мог развязать озябшими пальцами башлыка.
— Наташка, что стоишь? Помоги служивому.
Маленькая, проворная Наташка рванулась к мужу, сняла с него башлык.
Ванька по привычке перекрестился на прадедовскую икону, что висела в темном углу, и поздоровался:
— Здорво живете. Здорво, батя.
— Слава богу, сынок…
Ванька и отец поцеловались, и вдруг совсем неожиданно Хвиной виновато обронил:
— Вот матери, Ванька, нету. Провожала, а встретить не довелось… — И он потер рукой сухие, бесцветные глаза.
— Ничего, батя, не поделаешь. Горевал и я…
— Правда, Ванька, от смерти никто не увильнет.
Поздоровался Ванька и с Наташкой. Уцепилась жена за шею урядника и три раза поцеловала его.
— Могла бы служивому и в ноги поклониться. Муж он, — заметил Хвиной.
— Забыла. В другой раз сделаю, как надо, — сказала Наташка, и ее нарумяненные щеки полезли к задорно вздернутому носу.
— А где же Петька? — спросил Ванька.
— Петька — вон. На печь забрался, — ответил Хвиной.
— Тю, а я и не вижу. Здорово, Петро!
— Слава богу.
— Давай поцелуемся.
— Давай.
— Ты,
— Только зубы скалить больно умен, — не то серьезно, не то шутя заметила Наташка.
Петька недовольно скривил физиономию и огрызнулся:
— Молчи! Будет тебе на пряники от Ивана. Всех ухажеров по пальцам могу посчитать.
— Ну-ка, уймись. Заплелся! — ругнулся Хвиной.
Ванька сел на вербовый обрубок, поближе к печке, и улыбнулся в сторону Петьки:
— Ничего, Петро, дадим Наташке, если заслужила. Только потом. А сейчас, батя, давай закурим служивского табачку.
И он достал из кармана шаровар большой, сложенный вчетверо кисет.
— Дьяволенок! Никак не мой это? — дернула Наташка из рук мужа кисет. — Мой был зеленый и расшитый стеклярусом, а этот — черный и вышитый. Милашка подарила?..
Ванька не без удовольствия усмехнулся. Хвиной с родительской гордостью взял у Наташки кисет и начал его внимательно рассматривать. На нем вышиты были две замысловатые буквы, веточка и сидящая на ней птичка.
— Батенька, что там написано?
— Да мы с тобой, Наташка, одинаково учены. Не по-нашему тут писано. — И, продолжая самодовольно улыбаться, Хвиной заявил: — А как разукрасила! Сидела, верно, бог знает сколько ночей. Жалко, Ванька, что матери нет: порадовалась бы она… Честь ведь нам большая — сын урядник.
— Скажи хоть, как ее звать? — спросила Наташка.
— Как звать, так и называть. Может, их десять было… — высокомерно отвечал Ванька.
Петька задорно смеялся, а Наташка, схватив Ваньку за плечи, Потянула назад, стремясь во что бы то ни стало свалить его с обрубка.
— В другое время будете баловаться, — остановил Хвиной сноху и, обратившись к Ваньке, спросил: — Скажи лучше, Иван, надолго приехал?
Ванька не сразу ответил. Отстранив Наташку, он глянул на печь, на дверь, подтянул повыше голенища сапог и тогда только нехотя обронил:
— На две недели.
— Плохо, Ванька, что зимой ты пришел. Если бы летом, помог бы в работе. Тяжеловато нам… Когда уже красным конец придет?.. Ты ближе, сынок, к начальникам. Небось они знают?..
— На полковом празднике был у нас из корпуса войсковой старшина. Говорил, что скоро побьем большевиков.
— Войсковой старшина? Старый или молодой?
— Уж седой. Лет под пятьдесят. Усы большие такие.
Наташка вмешалась:
— А отчего же у тебя, Ваня, усы не выросли?
— Послужу — вырастут…
— Без усов ты, Ваня, и на героя не похож.
— Ты, Наташка, баба и не понимаешь, что геройство не в усах, а на погонах, — вразумил сноху Хвиной.
Не сдержался и Петька. Ему досадно было слушать, как Наташка лезет в казачьи дела.
— Хоть бы понимала, — сказал он. — Из Ванькиных одногодков никто не приходил урядником на младшем окладе, а он — на старшем.