Полдень в пути

Тихонов Николай Семенович

2

Окоп. Гвардейцев двадцать восемь. Сугробов белые ряды, По горизонту ветер носит Пожаров дальних черный дым, Там горе горькое маячит, Там песен больше не поют, Там хоронятся, стонут, плачут, Там подневольный рабский труд. Стоят в окопе двадцать восемь Под небом диким и седым, Глядя, как ветер вдаль уносит Пожаров долгих горький дым. И говорит Кужебергенов Дружку Натарову: «Иван, Москвы стоят за нами стены, Любимый солнцем Казахстан! Там наши девушки хохочут, Какие там весною ночи, Какие в песнях там слова, Какая там в лугах трава! Я грузчик. Я простой рабочий. Я жизнь люблю. Я жил, Иван, Но дай сейчас две жизни сразу — Не пожалею их в бою, Чтоб бить фашистскую заразу И мстить за родину свою! Смотри, Иван, на эти дымы И этот край — наш край любимый! Он близок сердцу моему,— Как тяжело сейчас ему! Стоит на страже под Москвою Кужебергенов Даниил: Клянусь своею головою Сражаться до последних сил!» И говорит Иван Натаров: «Я тоже человек не старый, Я тоже человек прямой — Боец дивизии восьмой. И память — нет, не коротка. Я помню, как мы ладно жили, Как мы работали, дружили. Дни тяжелы у нас пока — В них тяжесть полного подсумка, Есть у меня такая думка: Что мы не посрамим Восьмой, Не посрамим гвардейской чести, А час придет — погибнем вместе, Врага в могилу взяв с собой!» Окоп. Гвардейцев двадцать восемь. Здесь каждый вспоминал свое, Родных, родного неба просинь, Ее, далекую ее, Ту девушку, что помнит друга… Как сон, что снится наяву, Все возвращались под Москву. Сияньем преданности высшей, Любовью всех окружена, Она вставала неба выше, И каждого звала она. …И тут увидел Добробабин Меж снежных горок и ухабин Иную, черную гряду. «Идут, — сказал, — они идут!»

3

Посланцы

ржавой злобы вражьей, Фашистской детища чумы, Шли двадцать танков с лязгом тяжким, Сминая снежные холмы. Танкист увидел низколобый Большие белые сугробы. Окоп, который раздавить Труда не стоит никакого… Шли двадцать танков, как быки, Один другого безобразней, Из мира каторжной тоски, Из стран безмолвия и казней. Шли двадцать танков, как один, И низколобый паладин Не об окопе думал ближнем — О повторении Парижа: Вино, ночной распутный час,— Посмотрим, какова Москва там? И, грохнув, первые гранаты Порвали гусеницу враз.

4

На русском поле снежном, чистом Плечо к плечу в смертельный миг Встал комсомолец с коммунистом И непартийный большевик. Гвардейцы! Братьев двадцать восемь! И с ними вместе верный друг, С гранатой руку он заносит — Клочков Василий, политрук, Он был в бою — в своей стихии… Нам — старший брат, врагу — гроза. «Он дие, дие, вечно дие»,— Боец-украинец сказал. Что значит: вечно он в работе. В том слове правда горяча, Он Диевым не только в роте,— В полку стал зваться в добрый час. И вот сейчас Василий Диев С бойцами примет смертный бой. Он с ними вместе, впереди их Перед грохочущей судьбой. «Ну что тут, танков два десятка, На брата меньше, чем один»,— Он говорит не для порядка, Он видел подвиг впереди. Хвала и честь политрукам, Ведущим армию к победе, В бою, в походе и в беседе Сердца бойцов открыты вам. Пускай цитаты на уме. Но правда, правда в самом главном,— В живом примере, а пример, Живой пример — сей бой неравный!

5

Тяжелой башни поворот — И танк по снегу без дороги, Как разъяренный бык, идет, Тупой, железный, однорогий. Не побледнел пред ним боец — Лишь на висках набухли жилки, И — однорогому конец: С горючим падают бутылки. Прозрачным пламенем одет, Как бык с разрубленною шеей, Он издыхает, черный бред, Пред неприступною траншеей. На бронебойных пуль удар — Удары пушек, дым и стоны, Бутылок звон. И вновь пожар, И грохот танков ослепленных, И танки на дыбы встают И с хрипом кружатся на месте,— Они от смерти не уйдут, Они закляты клятвой мести. Смотри, родная сторона. Как бьются братьев двадцать восемь! Смерть удивленно их уносит: Таких не видела она. И стих обуглится простой От раскаленной этой мощи, Пред этой простотой святой, Что всяких сложных истин проще. И слабость моего стиха Не передаст того, что было Но как бы песня ни глуха,— Она великому служила! Часы идут. В крови снега. Гвардеец видит, умирая, Недвижный, мертвый танк врага И новый танк, что стал, пылая. Нет Добробабина уже, Убит Трофимов и Касаев,— Но бой кипит на рубеже, Гвардейский пыл не угасает. Упал Шемякин и Емцов, И видит, падая, Петренко: Среди железных мертвецов Дымятся новых танков стенки. Снарядный грохот стон глушит, И дым течет в снегах рекою,— Уже четырнадцать машин Гвардейской сломаны рукою. И страшный новый гул один, Не схожий с гулом бьющей стали, Со снежных стелется равнин, Идет из самой дальней дали. И тихий голос в нем звучит: «Кто, как они, не может биться,— Пусть тоже подвиги вершит, Которым можно подивиться». Героя миги сочтены, Но в сердце входит гул огромный: То руки верные страны В забоях рушат уголь скромный, То гул неисчислимых стад, То гул путины небывалой, То стали льется водопад В искусной кузнице Урала; Станиц казахских трактора Идут в поля с веселым гулом, Гудит высокая гора Трубой заводской над аулом. И слился мирный гул работ С непревзойденным гулом боя, Как перекличка двух высот, Перепоясанных грозою.

6

Глядит Клочков: конец когда же? И видит в дымном полусне, Как новых тридцать танков тяжко Идут, размалывая снег. И Бондаренко, что когда-то Клочкова Диевым назвал, Сказал ему сейчас, как брату, Смотря в усталые глаза: «Дай обниму тебя я, Диев! Одной рукой могу обнять, Другую пулей враг отметил».— И политрук ему ответил, Сказал он: «Велика Россия, А некуда нам отступать, Там, позади, Москва!..» В окопе Все обнялись, как с братом брат,— В окопе снег, и кровь, и копоть, Соломы тлеющий накат. Шли тридцать танков, полны злобы, И видел новый низколобый Сожженных танков мертвый ряд. Он стал считать — со счета сбился, Он видел: этот ряд разбился О сталь невидимых преград. Тут нет ни надолб, ни ежей, Ни рвов, ни мин, ни пушек метких, И он в своей железной клетке Не видел одного — людей! Спеша в Москву на пир богатый, Навел он пушку, дал он газ,— И вновь гвардейские гранаты Порвали гусеницу враз. И видит немец низколобый: Встают из снега, как из гроба, Бойцы в дыму, в крови, в грязи, Глаза блистают, руки сжаты, Как будто бы на каждом латы Из сплава чудного горят. Летят последние гранаты, Огонь бутылочный скользит. Уже вечерняя заря Румянцем слабым поле метит, И в тихом сумеречном светё — Достойной — так же, как и жил,— Кужебергенов Даниил, Гранат последнее сцепленье Последним взрывом разрядив, Идет на танк, дыша презреньем, Скрестивши руки на груди, Как будто хочет грузчик грозный Схватить быка за черный рог. С ним вместе гаснет день морозный, Склонясь у ночи на порог. …Нет Бондаренко, а Натаров Лежит в крови, упал Клочков… Пока все в поле в сизом дыме, Раскрой страницы книги старой И гвардию большевиков Сравни с гвардейцами иными. Увидишь синие каре Наполеоновой пехоты, Где офицеры в серебре, В медвежьих шапках гибнут роты Ваграм с убийственным огнем, И Лейпциг — день железней лавы, И Ватерлоо в резне кровавой,— Вам не сравниться с этим днем Гвардейской русской нашей славы! Переверни еще листы, Увидишь Торрес-Ведрас ты, Красномундирные колонны И с пиренейской высоты Солдат бывалых Велингтона. Нет, нет, они дрались не так,— Чтоб до последнего, чтоб каждый С неотвратимой силой жаждал Врага в могилу взять с собой, Чтоб смерть играла им отбой! На Гинденбурга гренадар В болотной Фландрии воде, Ни люди Марны и Вердена,— Гвардейцы всех времен Вселенной, Вы не сравнитесь никогда С советским богатырским парнем! И нашей гвардии звезда Всех ваших гвардий лучезарней. Ну, где у вас такой окоп? А где такие двадцать восемь? Здесь танк, уткнувшийся в сугроб, У мертвецов пощады просит!

7

Стемнело в поле боевом, Лежит израненный Натаров, И Диев жадно дышит ртом, И шепчет он с последним жаром: «Брат, помираем… вспомнят нас Когда-нибудь… Поведай нашим, Коль будешь жив…» И звук погас, Как гаснет искра среди пашен. И умер Диев в поле том, В родном, широком, белоснежном, Где под ночной земли пластом Зерно сияло блеском нежным. Колосья летом зазвенят,— Полей колхозная отрада. Спи, Диев! Все солдаты спят, Когда исполнили, что надо. Уж вьюга поле бороздит, Как будто ей в просторе тесно. Лежит Натаров, он не спит И все же видит сон чудесный: Как будто с вьюгой он летит. И голосов полна та вьюга. То политрук с ним говорит, То слышит Даниила-друга. А вьюга кружит по стране, По городам, по селам вьется, И, как бывает лишь во сне. Он слышит голос полководца: «Натаров, доблестный стрелок, Сейчас лежишь ты, холодея, Но ты сражался так, как мог Сражаться истинный гвардеец!..» И плачет радостно Иван, И снова с вьюгой дальше мчится. Он видит яркий Казахстан, Хребты, и степи, и станицы. Он слышит песню, молвит он: «Полна та песня славы гула, О ком она?» Он поражен: О нем поют уста Джамбула. Поют о двадцати восьми, Поют о доблести и долге, И песнь живет между людьми Над Сыр-Дарьей, Курой, над Волгой. Он входит в Красную Москву. Еще не смог он удивиться,— Как сон исчез, и наяву Над ним видны родные лица, Красноармейских шапок ряд. Бойцы с ним тихо говорят И перевязывают раны… А дальше: вьюги новый плен, Но это вьюга белых стен, Простынь, халатов лазаретных. И шепчет он рассказ заветный О всех товарищах своих, О жизни их, о смерти их, О силе грозной их ударов… Сказал — задумался, затих… Так умер наш Иван Натаров!

8

Нет, героев не сбить на колени, Во весь рост они стали окрест, Чтоб остался в сердцах поколений Дубосекова темный разъезд. Поле снежное, снежные хлопья Среди грохота стен огневых, В одиноком промерзшем окопе Двадцать восемь гвардейцев родных! 1942, март

МЫС ДОНДРА

Вот оно — дыханье океана, Вот он сам над берегом навис, Бьет волна, взлетая пеной рваной, Самый дальний, самый южный мыс! И по черным валунам стекает Струйками прозрачного огня, Снежный блеск горит и не сгорает В гривах волн, бегущих на меня. Кроны пальм в неистовом наклоне, Шаг еще — и в небо полетят, Тьму веков волна шипит и стонет, На песке горячем шелестя. Предо мной, как в сновиденье странном Волнами изгложены, черны, На песке лежат катамараны, Старые рыбацкие челны. Неизвестной северу породы, Но родной тропическим волнам, На таких ходили мореходы, Когда молод был еще Адам. Я смотрю на паруса и сети, Даль уходит в голубой туман, А вокруг коричневые дети В свой родной играют океан. Скатов волокут и осьминогов, И медуз, и маленьких акул, В этом детстве, первобытно строгом, Вместо песен — океана гул. За рыбачьим за поселком малым, Вместо сказок — джунгли залегли, Г де слоны, как аспидные скалы, Где цветы, как дикий сон земли. Древних царств там призраки маячат, Там вихары, храмы, города, Зеленью замытые… Там скачут Обезьян крикливые стада. И сегодня на заре суровой Весь Цейлон — чудес земных гора, Как давно потерянный и снова Людям уж не возвращенный рай. Уж не лечь под пальмою беспечно, Погрузившись в сладостный покой, Жизнь сурова в джунглях человечьих, Так же, как и в джунглях за рекой Я пришел в горячий полдень душный На истертый, каменный карниз, На мысу стою я самом южном, Дондра называют этот мыс. Я стою на грани необычной, Шум земли — он отошел, погас, Слышу голос дали безграничной, Океана вольного рассказ. Тот рассказ в свою пустыню манит. Где ни птицы нет, ни корабля, Если плыть на юг, какая встанет Первая навстречу мне земля? — Будешь плыть сквозь бури и в тумане, Месяцами будешь плыть, пока Не зажжет полярное сиянье Черных бездн у льдов материка. А потом в шуршании зловещем Гор плавучих встанет в сизой мгле Берег Правды. Красный флаг заплещет Над поселком Мирным на скале. Вечный холод, вечное безмолвье, Как пустыни белой белый гнев,— Снег, что в пыль тончайшую размолот,— Взмыт пургой и мчит, осатанев. Точно дух земли обледенелой В диком горе воет не со зла, Той земли оплакивает тело, Что зеленой некогда была. Мчится он все яростней, все круче, Много дней в крутящей тьме пройдет, Прежде чем, неистовством измучен. Он в бессилье навзничь упадет. В тишине безжизненной, бесплодной, Вновь лежит бескровная страна. Вся тоской голодной и холодной, Точно судорогой, сведена. И над ней магнитной бури шквалы В молниях невидимых, огне Убивают радиосигналы В ледяной небесной глубине. Странные увидеть можно вещи Надо льдов прибрежной полосой: Айсберги, поднявшись в небо, блещут Призрака причудливой красой. По ночам полярные сиянья В черном небе водят хоровод, Краски, как живые изваянья, Словно небо красками поет. Люди же в полярных одеяньях Здесь проходят, лыжами скользя, Темные глубины мирозданья По-хозяйски в книги занося. Дуя на озябнувшие руки, Входят в теплый, скромный свой чертог Смелые водители науки, Ледяных водители дорог. Летчики немыслимейшей трассы, И радисты сказочных широт, И для них, с полночным этим часом, Как и дома, отдых настает. С края света шлют до края света, С антарктидских ледовитых плит, К Северному полюсу приветы, Где на льдине станция стоит. Строгие на станции порядки, Те порядки Арктикой зовут, Там прочтут зимовщики в палатке, Как на Южном полюсе живут. И летит дорогою условной Их ответ в далекий южный дом: «Шлем привет. Сегодня мы в Верховный Выборы на льдине проведем!» …Марта день шестнадцатый сегодня, Океан сияет, как стекло, И глаза я к горизонту поднял — Дальней птицы вспыхнуло крыло. Ну конечно, нынче воскресенье… Я невольно вспомнил в этот час: В Антарктиде новый день весенний, День пришел и в Арктику сейчас. Пальмы веерами надо мною, И брамин, он худ, высок и прям, Над травой поросшею стеною Плачется, жалея мертвый храм. Кто ж его разрушил? Португальцы, Лет уже четыреста назад… И жреца слабеющие пальцы, Как веками, четками шуршат. Паруса над зыбью вод маячат, Полон день заботы и трудов, На мысу бьют палками рыбачки Волокно кокосовых плодов. Сеть плетут — она прочней нейлона, Но по тропам в пальмовом саду, Я иду уже не по Цейлону — Я Страной Советскою иду. Мартовской землею сине-черной, По снегам, где лыжню провожу, С горцем я иду тропою горной, С лесорубом лесом прохожу. Я иду песками и торцами, Прохожу великою Москвой, Над Невой — заводами, дворцами, Антарктидой, Арктикой живой. Вижу облик родины красивой, Сильной, доброй, радостной, большой Имена я вижу справедливых, Смелых, честных сердцем и душой. Имена строителей, героев, Партии большие имена, И людей обычного покроя, Чьи дела приветствует страна, Выбирает их в Совет Верховный Тот народ, какого нет мудрей, И народного доверья волны Выше волн построенных морей. В Ленинграде в бюллетене встанет Имя многим ясное без слов — Бригадир монтажников «Светланы», Ленинградка с невских берегов. В Арктике, на станции, на льдине, В Антарктиде, в «Мирном» в этот день Рады Емельянцевой Галине, Что в полярный входит бюллетень. На Неве, и в Арктике погожей, Антарктиды белой на краю С ней мое соседит имя тоже, Я же у экватора стою… Я стою на мысе Дондра старом. И за мной вся жизнь стоит моя, Этот мыс не случай, не подарок, Должен был его увидеть я. И к нему пришла моя дорога, Как судьба он входит в этот стих, Я изведал в жизни слишком много, Слишком много — хватит на двоих. Испытанья щедро отпуская, Время щедро и на дней размах. Жажда жизни как вода морская… Соль ее доныне на губах. И за право жить в эпохе славной Жизнью я своей не дорожил, И о том, что было в жизни главным, Я, как мог, стихами говорил. Видел я в пути своем такое. Что не дай вам бог и увидать, Я не знал, что значит жить в покое, От дорог далеких отдыхать. Некогда в Октябрьский вечер, в ветер Начат революции поход. Хорошо с ней странствовать на свете, С ней дышать и с ней идти вперед! И со мной на этот остров ныне Все пришли, пославшие меня, Люди поля, города, пустыни, Дела мира близкая родня. Дело мира нас соединило И меня послало на Цейлон, Над планетой атомная сила Взрывами слепила небосклон. Знали все, что дальше это значит! Кто тогда, шагая по гробам, Гибель человечества оплачет, Как брамин, оплакивавший храм? Саван смерти атомной не ляжет, По земле из края в край скользя, Все народы бодрствуют на страже, Есть у мира сильные друзья! Март стоял. Теплей светило солнце, В Азии шафрановую даль Вез я мира премию цейлонцу, Золотую с Лениным медаль. И у сына древнего Цейлона Заблестели тихие глаза, Когда он, поднявшись, словно с трона, Ту медаль народу показал. И лицо у каждого светилось, Хлопали, смотрели не дыша, Точно вдруг, сияя, приоткрылась Азии неведомой душа! …Мир огромный, в думы погруженный, Красноземный, бледно-голубой, Вечный гул он слышит волн взмятенных, Вечный шорох джунглей над собой. В темных чащах звери колобродят, Птицы не поют — свистят, кричат, Буйволы в воде зеленой бродят, Розовые лотосы едят. Бабочки в пятнистых тенях тают, И стоит задумавшийся слон, Утки из Сибири прилетают Каждый год погреться на Цейлон. Стоит крикнуть в этой знойной шири, И услышу я издалека Вместе с криком уток из Сибири, Шумный вздох — то трактор ЧЗК. Он пришел расчистить эти чащи, Он идет, вздыхая и ворча. Он идет — помощник настоящий Тех, что рубят прошлое с плеча. Знаю, что коричневые дети Вырастут, и жизни океан, Самый лучший океан на свете, Будет им во всем величье дан. И я знаю также, поздно ль, рано ль, В дружбы честь, могу вообразить, Что гигантские катамараны Будут нашу Волгу бороздить… …Нынче вечер поздний под Москвою, Тень сосны как синева кулис. Мыс возник за этой синевою — Дондра называют этот мыс. Солнце там заходит в океане, В небе дождь струится золотой, В теплом, легком, призрачном тумане Ночь идет, вдыхая трав настой. Уж гремят зеленые лягушки, Гимном ночи потрясая лес, Им цикады вторят на опушке, Славят ночь, как чудо из чудес. Где уснули хижины рыбачьи, Спит в песке катамаранов ряд, Ртутным блеском пену обозначив, Волны потемневшие кипят. Точно ветер раздувает пламя. Искрами неснившейся красы — Светляки несчетными рядами Над алмазной россыпью росы. И луна выходит из тумана, В океане ртутный блеск дрожит, Где-то там, у лунного вулкана, Вымпел наш с гербом страны лежит. В Антарктиде воет вихорь вьюжный, В Арктике трещит тяжелый лед, Спутник наш, вокруг Земли он кружит Счет кругам невиданным ведет. И планета, можно ей гордиться, Человек советский сделал сам — В глубине безумной мира мчится К новым солнцам, к новым небесам. Сосны — пальмы! Правда, вы похожи, Ваши кроны с пальмами сродни, И гудят, как раковины, тоже, Засыпают тоже, как они. Спите, сосны! В нашей роще стройной Ночь стоит и смотрит сверху вниз, Спи же, Дондра, засыпай спокойно, Самый дальний, самый южный мыс! 1959, сентябрь-декабрь