Полдень в пути

Тихонов Николай Семенович

СМЕНА КАРАУЛА

Есть мастера известного картина, И в ней, идя на зрителя, растут Бойцы, шагая улицей старинной, Чтоб встать у Мавзолея на посту. Москвы ночной глубок рабочий роздых, Шаги в тиши отчетливо стучат, Морозный свет горит на красных звездах И на щеках у молодых солдат. Какая озабоченность застыла В их строгом взоре, точно разлита Здесь в воздухе торжественная сила, Особого величья простота. И, пост такой впервые принимая, Здесь чует сердцем каждый, кто идет, Что их сюда сама страна родная, Как сыновей любимейших, ведет. А позже время им самим укажет — Отцам на смену, дням их и ночам, Им, молодым, дано стоять на страже Родной земли и ленинских начал.

«Тогда заря звалась Авророй…»

Тогда

заря звалась Авророй, Розовопенной и живой, И согревала нас и город Над крупноплещущей Невой. И в этом юном очертаньи От сна встающего огня Могла быть песней, изваяньем, Предтечей молодого дня. Мы были юностью богаты, Не все ли было нам равно, Какой богинею крылатой Стучится нам заря в окно. Мы в классике богинь хранили, Зарей обычной дорожа, Мы много символов сменили, В суровой жизни возмужав. Пришла пора. И в эту пору К иной заре сердца пришли — Иную мы зажгли Аврору Для всех людей, для всей земли! И снова вспыхнувшее имя Вернулось в мир людей живых, Родившись в грохоте и дыме Из пены взвихренной Невы. Аврора! Про твое рожденье На всю планету говорим! Ты стала знаком пробужденья Всечеловеческой зари!

«Какой-то гул глухой…»

Какой-то гул глухой Меня вдруг ночью будит — И луч слепой скользит По моему лицу, Тревога давних лет приходит Снова к людям, Как будто мирный быт Опять пришел к концу. И человек опять, вскочив, К оружью встанет… Но в мире тишина, И в тишине ночной То эхо донеслось Глухих воспоминаний Из темной памяти, Ожившей под луной.

«Один тиран, не будем имя…»

Один тиран, не будем имя Его мы к ночи называть, Пришел он с ордами своими Наш Ленинград завоевать. Вообразил в кошмаре дымном И с помраченной головой, Что превратит наш город дивный В пустынный хаос над Невой. И весть дошла до края света — Навстречу силе огневой Встал Ленинград, в грозу одетый, И принял вызов боевой. И где искать теперь тирана — Где прах развеялся немой? А он, как прежде, утром рано Встает и блещет, город мой. Шагает в золотом узоре, В узоре солнечных оград,— О Ленинград! — какие зори, Какое счастье — Ленинград!

«Лес полон то звоном, то воем…»

Лес полон то звоном, то воем, Никак разобрать не могу, Откуда берется такое — Деревья, разбитые боем, Стоят в почерневшем снегу. С колючей обмоткой рогатка Висит на сожженной сосне, Колючая проволока шатко Качается, словно во сне. Заброшена взрывом рогатка, Гудит, и звенит, и поет, И стонет в тоске, как солдатка, Как ротный, в атаку зовет. Нет, это не арфа Эола, Здесь ветер колючей струной Над мира пустыней тяжелой Звучит в красоте ледяной. А снег на убитых не тает… На дикой сосне, на весу, Солдатская арфа играет В ночном и бессмертном лесу.

«В той же комнате, где Пушкин…»

Я увидел бронзовую деву с разбитым кувшином, сидящую в лицейской комнате поэта в освобожденном городе Пушкине.

В той же комнате, где Пушкин, Лицеист с пером гусиным, Голос муз впервые слушал, Мира светлые глубины; В доме бывшего лицея, В кресле темном и старинном, Там сидела, бронзовея, Чудо-девушка с кувшином. На плечах шинель у девы. Ночь в окне… Свеча пылает, И она, как отблеск гнева, Все лицо преображает. Светлый луч бежит вдоль шеи, Только деве не до света, Точно вышла из траншеи Дева-мстительница эта. Боевой достойна чести, Шла в атаку непреклонно, И вошла с бойцами вместе В город свой освобожденный, И пришла туда, где Пушкин, Лицеист с пером гусиным, Голос грозной Музы слушал, Мира черные глубины.

СТРЕЛА ПАПУАСА

Привез тот лук не вождь суровый, Ученый с доброю душой, Держал тот лук, с Гвинеи Новой, Дикарь — раскрашенный, большой. Смотрели взрослые и дети, Как он в музее над Невой Свой лук держал почти столетье С натянутою тетивой. Когда же средь осады гула, У дико вспененной Невы, Волна взрывная дом качнула — Стрела сорвалась с тетивы. Как будто место вдруг сместилось, Родные встали берега, И с гулким посвистом вонзилась В дверь шкапа, словно в грудь врага. И свет пожара огнекрылый, Ворвясь, как дальная заря, Вдруг осветил в лице застылом И гнев и ярость дикаря, Который вышел на мгновенье Из неподвижности своей — Чтоб отразить в недоуменье Налет нежданных дикарей.

«Какое уже на войне любованье?..»

Какое уже на войне любованье? Великая тяжесть труда, Дорог и сражений чередованье, Могилы. Из жести звезда. Но мы понимали того генерала, Что крикнул в смертельном аду, Увидев в атаке народ свой бывалый: — Смотри, молодцами идут.

«Когда мы слышали слова…»

Когда мы слышали слова: — Я — ленинградская вдова,— То ей сердечно отвечали Словами, полными печали. Но — «ленинградский я вдовец» — Звучало тускло, как свинец. Пускай он худ был, как скелет, Он громких слов не ждал в ответ. С лицом, как старый, серый мел, Он плакать права не имел. Имел он в городе своем, Где прожил жизнь, где мы живем, Смертельным схваченном кольцом, Одно лишь право — быть бойцом!

МАЛАЯ ГРЕБЕЦКАЯ, 9/5

Посвящается М.К.Н.

Здесь, на квартире преподавателя пехотного юнкерского училища К. Ф. Неслуховского, с осени 1906 года до начала 1907 года работал В. И. Ленин. Там же происходил ряд совещаний членов ЦК РСДРП.

О, эта редкая квартира, Где с наивысшей простотой Крыло неведомого мира Касалось мебели простой. Среди обычных дел и малых, Всему живущему взамен, Рождалось чувство небывалых, Непредставимых перемен. И вместе с тем все шло так гладко, В порядке общего всего, Что даже вражьих глаз догадка Не угадала б ничего! Какое б грянуло смятенье, Когда б узнали стороной, Что здесь в тиши работал гений Над мира новою судьбой. Сквозь лет неизгладимых тени Сегодня ясно помнишь ты, Как дальней юности виденье,— Его слова, его черты. Над прошлым бури и туманы, Но все он в памяти живет, Тот ленинский, всегда нежданный, Всегда волнующий приход. При скучном сумеречном свете, В пальто, блестевшем от дождя, Так скромный вид хранит Бессмертье, В жилище смертного входя.

«Мы прожили вместе так долго…»

Мы прожили вместе так долго Хорошие, злые года, Что в сене искать нам иголку Уже не составит труда. Иголку искать мы не будем, Но в нашем пути непростом Мы отдали главное людям, И мы не жалеем о том.

«Когда все то, что мы любили…»

Когда все то, что мы любили И что святым для сердца было, Затмилось в тучах черной пыли, В огне и грохоте тротила. Когда дома валились просто, И город стал душой без тела, И всюду с треском, как береста, Свиваясь, прошлое горело. И ум отказывался верить, Что улица другою стала, Чтоб тут же за открытой дверью У дома Смерть подстерегала. И стало темным, диким, нищим, Морозом сковывая пальцы, Давно знакомое жилище — Пещерою неандертальца. И в этом хаосе разлуки, Потерь и черного мученья Твои поддерживали руки Живой огонь сопротивленья. Каким теплом светились очи. Была ты мужества примером, Всех лучших мыслей средоточьем Последней прелестью и верой. И на блокадных грозных кручах Делилась всей души богатством, Когда ты — лучшая из лучших — Крепила боевое братство. То не подсказывает разум, То было в сердце все хранимо, Всей жизнью я тебе обязан, И это — неопровержимо!