Полдень, XXI век (май 2011)
Шрифт:
Дома по-прежнему никого не было, и Пирошников, вздохнув, отправился на пятый этаж.
Там было непривычно тихо и пусто. Пирошников пошел по коридору, как вдруг сбоку открылась дверь, и оттуда выехала Юлькина коляска, которую толкал сзади Август. Сама Юлька сидела в коляске и обеими руками держала перед собою большой пластиковый поднос со стоящими на нем тарелками. В тарелках было пюре с вареной курицей.
– Ура! Папатя пришел! – завопила Юлька.
В коридор выглянула Серафима, помахала Пирошникову рукой и скрылась. Август поздоровался, обогнал медленно идущего Пирошникова и въехал с коляской
Там была детская столовая. Дети обедали, а Серафима, Гуля и Август с Юлькой их обслуживали. На этот раз детей было больше. К Гулиным детям и первой троице добавились еще четверо, причем один был явный негритенок, такой же кудрявый, как Джим Паттерсон из кинофильма «Цирк», о котором Пирошников вспоминал совсем недавно. Все они дружно ели второе, а наиболее активные уже пили компот.
В слове «компот» есть нечто коммунистическое.
Но Пирошников не успел додумать эту мысль, а остановился в дверях, обозревая картину. Если считать Августа с Юлькой, то детей у него уже была дюжина. Да и Серафима с Гулей тоже в дочери годились по возрасту.
– Дети! Это Папатя! – громко представила его Серафима.
– Папа? – спросил китайчонок.
– Папы у вас есть. А это будет Папатя.
– Мерси, – сказал Пирошников. – Вкусно? – обратился он к детям.
– Да! – дружно заорали они.
…А через два часа, уложив детей спать по своим комнатам и отобедав за теми же детскими столиками, воспитатели собрались в комнате, которую занимал Август. И Август наконец взял в руки гитару, чтобы показать песню, посредством которой он намеревался как-то помочь исправлению вертикали.
Он уселся на своей койке, остальные, включая Гулю, сидели на стульях. Август взял аккорд и объявил:
– Песня про дерево. И запел:
Я жизнь проживу такую, какую смогу. Когда мое сердце вырвется на бегу, Когда тишина наступит и упадет звезда, Вырастет дерево из моего следа. Вырастет дерево из моего следа… Я жизнь проживу – дыханье закончит вдох, Чтоб я, даже мертвый, последний шаг сделать смог, Чтобы упасть лицом и слышать, как за спиной Вытягивается дерево тонкое надо мной. Вытягивается дерево тонкое надо мной… Я жизнь проживу такую, какую смогу. Лица не сберечь – сердце свое сберегу, Корнями сосудов спутанное в клубок, Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток. Чтобы взошло мое семя и деревом стал росток…Пирошников почувствовал, как снова к груди подкатывает боль, качается пол, плывут стены… Не может быть, чтобы эта песня вернулась. Это было чудом.
Август закончил. Стало тихо.
– Это твоя песня? – спросил Пирошников.
– Моя только музыка. А стихи в Интернете нашел. Не знаю,
– Угу, – сказал Пирошников.
Он поднялся и направился к двери. Все смотрели на него. А он вышел в коридор и пошел медленно, почему-то не ощущая наклонного пола, с комком в горле, сжимая зубы, чтобы не разрыдаться.
Это были его стихи, написанные сорок лет назад, еще до приключения слестницей, потом подаренные кому-то, потерянные и забытые.
Он пришел к себе, накапал пятьдесят капель валокордина в рюмку с водой и выпил. Приятная горечь разлилась во рту.
Потом налил в туже рюмку водки и выпил тоже.
Раздался звонок мобильника. Звонил Браткевич.
– Владимир Николаевич, – почему-то тихо и испуганно проговорил он. – Дом стоит прямо. Вертикаль восстановлена.
25
Удивительно было то, что ни один жилец дома, ни один домочадец не уловили момент, когда свершилось «восстановление вертикали», как назвал его аспирант. Скорее, это было все же восстановление горизонтали, ибо вертикаль фиксировали гравитационные приборы Браткевича, горизонталь же легко распознавалась живущими в доме.
Люди выходили в коридоры, прохаживались по ним, расправив плечи, не скособочиваясь, как раньше, чтобы поймать правильное положение тела, а шли прямо, как свободные люди. Спрашивали друг друга, встречаясь:
– Ровно?
И отвечали:
– Ровно!
Собственно, и что еще нужно? Но в том-то и беда, что «ровное», спокойное существование зависело не только от положения стен и полов, но и от того, насколько спокойно домочадцы могут уживаться друг с другом.
Если они взвинчены, им тревожно и даже страшно, то тут любая ровная, как биллиардный стол, поверхность кажется подозрительно, нарочито кривой, и уже на простодушный запрос соседа: «ровно?» – отвечаешь рыком:
– Ни хера не ровно!
Неровно было на душе домочадцев и гостей дома перед открытием ночного клуба «Космос» с заявленным в афишах балом-карнавалом «Танцы под небесами».
Слухи распространялись смутные, недостоверные. То ли «русские будут бить хачей», то ли «Кавказ отомстит за товарища», а тут еще возникло откуда-то и распространилось с путающей стремительностью непонятное слово «табасаран», страшное, как Бармалей.
«Табасараны готовят резню…»
Более продвинутые домочадцы успокаивали обывателей и советовали заглянуть в Википедию, где было написано, что табасараны – мирная народность Кавказа, такая же, как чечены, только их поменьше, но зато эта народность дала миру знаменитую спортсменку Елену Исинбаеву, которая прыгает с шестом.
Табасараны носят кинжалы и прыгают с шестом! Чушь, одним словом.
Но смех смехом, а Пирошников это нарастание тревоги чувствовал кожей. Интересовался у Геннадия, как продаются билеты, кто покупает и какие меры безопасности предпринимает ночной клуб. Геннадий успокаивал, посмеиваясь:
– Не гоните волну, Владимир Николаевич! Все под контролем!
За день до представления билеты были распроданы. Расчетная вместимость клуба составляла одну тысячу человек. Примерно треть этого количества, по оценке Геннадия, была куплена подростками с соседних улиц, остальное – домочадцами и гостями с юга.