Полет ночной бабочки
Шрифт:
Оказавшись на улице, я увидела, как банда садится в один из припаркованных джипов, и, как молитву, шептала его номер, стараясь запомнить. Как только джип отъехал, вытащила из сумочки записную книжку и записала туда номер, после чего решительно направилась в сторону своего дома, который был совсем близко. Сережка, по-прежнему мрачный, следовал за мной. Ни один из нас не произнес ни слова.
Оказавшись у меня в квартире, Сережка оглядел ее нехитрое убранство и не без сарказма спросил:
– И часто ты водишь сюда клиентов?
На душе у меня и без Сережкиной иронии было скверно.
– Нет, – ответила я сухо, занавешивая окно, расставляя стулья, убирая разбросанные там и сям вещи. Как назло, в этот день я не успела прибраться. – Сюда я и прежде редко кого приводила, когда на углу возле Художественного музея стояла, клиентов снимала. А после того как устроилась в гостиницу, и вовсе никого не вожу.
Я раздвинула диван, постелила, Сережа, прислонившись к косяку двери, курил.
– Весьма многообещающие приготовления, – сказал он с усмешкой.
Я резко выпрямилась, посмотрела на него в упор.
– А ты что хотел? Для чего вообще сюда пришел? Я тебя не звала.
Сергей горько улыбнулся.
– Знаешь, – сказал он, – я до последнего момента не верил, что ты путана. Думал, прикидываешься. То есть разумом понимал, а вот поверить не мог. А теперь…
Я в изнеможении опустилась на диван, закрыла лицо руками. Тоска разрывала сердце. Слезы душили меня, я кусала губы, крепилась, чтобы не разреветься.
Сережка сел рядом со мной и осторожно, ласково обнял за плечи. Я вздрогнула, словно меня ударило током. Его огромные, широко раскрытые глаза с длинными пушистыми, словно у девушки, ресницами оказались совсем близко, и я, не отрываясь, как завороженная смотрела в них.
Потом он взял меня за руки, его прикосновения взволновали меня, и я удивилась, что еще способна на такие чувства. А потом… Потом он стал меня раздевать, торопливо, неловко, пуговицы и замки-»молнии» трещали под его нетерпеливыми пальцами. А я раздевала его… Профессионально и ловко, в душе проклиная и ненавидя этот свой профессионализм.
Потом мы занимались любовью. Сережка был абсолютно нормальным, здоровым юношей, с прекрасно развитыми гениталиями и здоровыми инстинктами. И я с горечью обнаружила, что в этом отношении он такой же, как остальные мужчины, не хуже и не лучше. Вздыхая и постанывая под ним, сглатывая слезы обиды, что лишена радости первого контакта с любимым человеком, что тянутся за мной, как многопудовые гири, все эти бизнесмены, чиновники, шофера, преподаватели вузов, бандиты, менты – все те, кого я ублажала своим телом три долгих года. И что могу предложить Сереже только свое тысячекратно оскверненное тело – как же он прав, что презирает меня.
Почти всю ночь мы не спали. Словно молодожены. Никак не могли насытиться друг другом. А под утро, когда за окном забрезжил ранний майский рассвет, Сережка вдруг приподнялся на локте и посмотрел мне в глаза.
– Знал бы я, что ты такая, не наговорил бы тебе всяких глупостей.
Я не ответила, только закрыла глаза.
– Сегодня у меня четыре пары в университете, – сказал Сережа. – Это кошмар, я просто не выдержу. Я лучше останусь. Так и буду лежать рядом с тобой весь день.
– Ты пойдешь, Сережа, – сказала я тихо, но твердо, не открывая глаз. – Мне тоже надо уйти. Поеду к Юлиной маме и обязательно зайду в гостиницу. Ведь я прогуляла вчера целый день, Нина Петровна мне не простит.
– Я убью всякого, кто посмеет тебя обидеть. И с особенной радостью эту злыдню, которая наживается на твоем теле.
– Сначала ты пойдешь в университет. Встретимся вечером. И я снова буду твоей.
– Я не доживу до вечера.
– Доживешь, – воскликнула я почти весело. – От ожидания еще никто не умирал. Только от переусердствования.
Тут я умолкла, вспомнив про Костю. «В доме повешенного не говорят о веревке». Я погладила Сережку по лицу, кожа у него была мягкая, нежная, как у ребенка, проросшая за ночь щетина почти не ощущалась. Мне ли не знать, какие рожи бывают под утро у мужиков, жесткие, как наждачная бумага.
– Ничего, Сережа, ничего, – приговаривала я ему, как маленькому ребенку. – Все образуется, все будет хорошо. А теперь давай вставать.
За завтраком я спросила:
– Когда четвертая пара кончается? – Я тщетно пыталась это вспомнить, начисто вылетело из головы, хотя сама когда-то училась в университете.
– В половине третьего, – ответил Сережка.
– Вот и отлично, – сказала я. – До полтретьего я успею и в гостиницу сходить, и к Юлиной маме съездить.
Из гостиницы меня наверняка уволили, и теперь нужно искать какой-то заработок, чтобы содержать Юлину маму, Сережу, и себя. Денег, что дал мне Артак Кучерян, хватит ненадолго. Ничего этого я Сереже говорить не стала. Сказала лишь:
– В полтретьего буду ждать тебя возле университета. В каком корпусе, кстати, последняя пара?
– В десятом.
– Там у входа и встретимся. Но учти, – сказала я, пристально заглядывая ему в глаза, – если я узнаю, что на лекциях ты не был, будешь ночевать сегодня у себя дома в Раскове.
Мы пешком направились к ресторану «Москва», где Сережка оставил машину. Она стояла на месте. Он довез меня до набережной, подъезжать к «Ротонде» я отказалась наотрез. Смотрела, как его «девятка» не спеша развернулась и покатила по набережной в сторону университета. После этого пошла в «Ротонду». На душе кошки скребли при мысли о том, что меня ждет в гостинице.
16
Уже подходя к «Ротонде» я поняла, что в нашей славной гостинице опять что-то стряслось. У входа группками стояли люди, о чем-то оживленно переговаривались – вещь совершенно необычная в столь ранний час. Напротив входа стояли «Скорая помощь», милицейский «уазик» и еще один «уазик» без особых примет, с табличкой на лобовом стекле «Дежурная УВД». Когда я подошла к двери гостиницы, она открылась и появились двое санитаров, несущих носилки. На них лежало завернутое в черный полиэтилен тело.