Полет сокола (В поисках древних кладов) (Другой перевод)
Шрифт:
— Она была сильной, — тихо продолжала Сара, — и ушла последней. — Африканка оглянулась на остальные могилы. Простые холмики укрывал толстый слой завитых стручков акации. — Мы похоронили ее здесь, когда злые духи еще владели Манали. Потом, когда он встал, то пришел сюда с Книгой и сказал слова. Он сам поставил крест.
— А потом снова ушел?
— Нет, Манали был очень болен, им опять овладели духи. Он плакал о вашей матери. — Мысль о плачущем отце была настолько дикой, что Робин не могла себе этого представить. — Все время говорил, что река его погубила.
Обе женщины взглянули на заросли акации, сквозь которые просвечивала широкая гладь зеленой воды.
— Манали стал ненавидеть реку, будто она живая и стоит на его пути. Он был совсем безумный, лихорадка не оставляла его. Иногда он сражался со злыми духами, кричал и вызывал их на бой, как великий воин, который танцует гийя перед строем врагов. Еще говорил о машинах, которые укротят реку, о стенах, которые он построит поперек потока, чтобы корабли шли над ущельем…
Сара смолкла, воспоминания затуманили ее круглое, как луна, лицо. Почувствовав грусть матери, мальчик, подбежал и положил запыленную головку к ней на колени. Она рассеянно гладила плотную кудрявую шапку волос.
Робин вздрогнула — узнавание пришло внезапно, как удар. Сара проследила за ее взглядом, потом снова взглянула белой женщине в глаза. Слова были не нужны, вопрос был задан, и ответ получен. Сара притянула малыша к себе, словно защищая.
— Это было потом, когда ваша мать… — пробормотала Сара и снова смолкла.
Робин продолжала разглядывать мальчика. Перед ней был Зуга в детстве, маленький черный Зуга. Только цвет кожи помешал разглядеть это сразу.
Земля под ногами качнулась — и стала на место. Робин внезапно почувствовала странное облегчение. Фуллер Баллантайн больше не был величественным идолом, вытесанным из гранита, который омрачал всю ее жизнь.
Она протянула к мальчику руки, и тот подошел, доверчиво, без колебаний. Робин обняла его и поцеловала, детская кожа была гладкой и теплой. Душу наполнила волна любви и благодарности.
— Он был очень болен, — тихо произнесла Сара, — и совсем один… Все ушли или умерли, он так горевал, что я боялась за его жизнь.
Робин понимающе кивнула.
— Ты его любила?
— В этом не было греха, ведь он был богом.
«Нет, — подумала Робин, — он был мужчиной. А я, его дочь, просто женщина».
Она поняла, что никогда теперь не будет стыдиться своего тела и желаний, что исходят из него. Робин снова прижала к себе малыша — живое подтверждение человеческой природы Фуллера Баллантайна, и Сара счастливо улыбнулась.
Впервые в жизни Робин сумела признаться самой себе, что любит отца, и поняла, что так сильно тянуло ее сюда, по его следам. Простое дочернее чувство так долго подавлялось благоговением перед мифом, но теперь она осознала, почему оказалась здесь, на берегах необъятной реки, на границе неизведанного мира. Она разыскивала не великого Фуллера Баллантайна, а своего отца… и себя — настоящую, какой до сих пор не знала.
— Где он, Сара, где мой отец? Куда он ушел?
Африканка печально потупилась.
— Не знаю, — прошептала она. — Однажды утром я проснулась, но Манали уже не было. Я не знаю, где он, но буду ждать, пока он не вернется к нам. — Она быстро взглянула в глаза Робин: — Он вернется? Если не ко мне, то хотя бы к ребенку?
— Вернется, — ответила Робин с уверенностью, которой сама не чувствовала. — Конечно, вернется.
Отбор носильщиков оказался делом долгим. Зуга хлопал очередного годного с виду туземца по плечу, и тот отправлялся в палатку доктора на осмотр. Потом началось распределение поклажи.
Зуга заранее увязал и взвесил каждый тюк, убедившись, что ни один не превышает положенных восьмидесяти фунтов, однако новые носильщики непременно хотели убедиться в этом лично, и каждый упорно торговался, стараясь уменьшить вес груза, который ему предстояло нести долгие месяцы, а может быть, и годы.
Майор решительно отстранил от руководства Перейру с его плетью и охотно принял игру, торгуясь и добродушно подшучивая, — на самом деле он пользовался удобным случаем, чтобы оценить настроение людей, отсеять слабых духом и отобрать природных лидеров, за которыми пойдут остальные.
На следующий день семеро носильщиков получили по хете бус и были без всяких объяснений отправлены домой. Потом Зуга вызвал пятерых самых толковых и назначил их старшими групп, каждая в двадцать человек. Они должны были отвечать за скорость передвижения каравана, сохранность грузов, разбивку лагеря, распределение пищи, а также передавать жалобы своих людей начальнику экспедиции.
В конечном счете в отряд вошло сто двадцать шесть человек, включая готтентотов Черута, носильщиков, нанятых в Келимане, переводчика-португальца и двух главных лиц — Робин и самого Зугу.
При плохой организации столь большая численность могла привести к медлительности и неповоротливости колонны, а главное, к чрезвычайной ее уязвимости. Зуга долго сидел с сержантом Черутом за последней бутылкой виски, разрабатывая порядок движения. Майор с небольшой группой местных проводников и личных носильщиков собирался двигаться независимо, разведывая местность на пути движения и занимаясь при случае охотой. По ночам он планировал возвращаться в лагерь, располагая тем не менее достаточным запасом снаряжения, чтобы уходить надолго.
Камачо Перейра с пятью готтентотскими мушкетерами должен был идти во главе основной колонны. Робин отпускала по этому поводу шпильки, но Зуга не видел ничего смешного в том, что Камачо придется маршировать под британским флагом.
— Экспедиция британская, — гордо заявил Зуга, — и мы поднимем «Юнион Джек»!
— Правь, Британия! — язвительно рассмеялась сестра.
Зуга пропустил непочтительный смех мимо ушей и продолжал описывать порядок движения. Группы носильщиков пойдут компактно, каждая независимо, но близко друг к другу, а сержант Черут с остатком солдат образуют арьергард.