Полёт совы
Шрифт:
— Ну они же русские люди, — не выдержал я, — вы историю казачества посмотрите… Они же границы наши охраняли.
— Да ково они охраняли — пили да воровали… Да ну, я грю, — не обращая внимания, продолжал Евгений, — какие они русские… — И протянул отстранённо: — Во-о-от, начинают поднимать…
— Женя, послушай, — возразил Слава, — а как же Семён Дежнёв, Ермак? Они же казаки были.
— Дежнёв… — проговорил Женя на перепутье.
— Дежнёв вообще в Енисейске жил. А Похабов? В Иркутске даже памятник стоит! — обрадованно подхватил я.
— Не, ну это на-а-аши
— Вот вишь ты какой! Вывернулся! — вскрикнул Володя. — Как соболь из кулёмки!
Все засмеялись.
— Так. Ну, — всё с той же основательностью сказал Женя, — я так понимаю, мы в Сухую едем?
— Ну да, — сказал Володя, а я похолодел. Сухая Сургутиха — это речушка неподалёку, которую все называют просто Сухая, и к ней дорога по берегу совсем в другую сторону.
— Как в Сухую?
— Так. У нас кончилось…
Все засмеялись: Женя имел в виду, что едем на берег «всухую» и что надо к нему заехать за отличнейшим самогоном.
— Расслабься, дружище, — положил мне руку на колено Слава, — здесь время по-другому идёт. Это в городе — запланировал и делаешь. А здесь — жизнь сама выведет. Чо у тебя там, дети малые? Собаки?
— Ни хрена не скажет, «поехал лодку вывезти», — хохотнул Женя. Помолчав добавил: — Не знаю. Всё равно, зря их так подымают…
— Ну как зря? Это же всё наше, — попытался я вступиться и за староверов, и за казачество.
— Да какое наше? Наше — это вон, — он показал рукой вокруг, — за что я ответить могу… Это наше…
— Ну как? Это же части русского мира?
— Русского мира? — повторил Женя, осматривая, ощупывая слово. Решая, заносить или нет. Видно было, что на это уйдёт много времени, но если затащит — то оно там и врастёт.
— Конечно. Его собирать надо, а не расчленять. Не рознь искать. Созидание же главное.
— Ну, «созидание»… — с обидой сказал Женя, не теряя знания дела. — Созидание… Это кто может… Вон кто дома строит… Это созидание… А мы чо? Мы какие созидатели? Я, грю, мы охотники, мы семьи кормим.
— Да не… — Я совсем смутился. — Как раз вы… как раз такие, как вы, самим своим существованием… уже… уже… созидаете…
Машина остановилась, и Женя выскочил за самогоном.
Мотя вдруг сказал почти с гордостью, будто выгораживая меня:
— Вот. На озеро хочет пойти!
— Собака есть у тебя? — спросил Володя и, услышав ответ, сокрушённо покачал головой:
— Плохо. Собаку обязательно надо. — И выпалил специальным голосом, видимо, свою прибаутку: — У меня осенью: собаки залаяли — и я уже тут!
Все засмеялись.
Дождавшись Женю, двинули на берег и там встретили Нефёда. Он только подъехал и возился у «уазика», стоявшего с открытым багажником. Плотный, белёсый, лицо будто подкачали, и его стянуло этой тугостью, особенно от щёк к ушам. Сын очень похожий — такое же тугое лицо, только свежее, с пушком, румянцем, с ощущением недозрелости… Как заготовка. А у отца откованное, подправленное складочками и морщинками.
Нефёд вытащил
— Держите.
Когда подъехали к месту, уже темнело. Кто-то летел на лодке в сумерки с сетью на носу. Мою лодку закинули прямо с мотором одним движением. Когда прихватывали верёвкой, Володя сказал, глядя на мой мотор, задумчиво и так… исторически:
— Да, походили мы на «вихрях».
Потом долго ехали по берегу обратно и по посёлку к моему дому. Сгрузив лодку, мужики по очереди пожали руку, а Женя слазил в «дэлику» и отдал мне мешок, завёрнутый трубой вокруг прохладного плотно-пружинистого рыбьего тела. Там пластовито лежала нельма, свежайше пахнущая огурцом. Дома я её рассмотрел подробно. Голова, узко сходящая ко рту с лепесточками. Крупная очень, серебристая чешуя. Мутно-дымчатая спина. Несколько чешуинок упали и лежали рядом на полу из барочной плахи.
По возвращении я попробовал расписать портреты мужиков, но быстро выдохся. А начал так: Володя. Такой стихийный, чуткий на фальшинку, чующий созидательную правоту всего трудового, идущего от земли и от сильного человеческого естества. Его возмущает всё современно-пластиковое, капризный вид актрисы в рекламе, всё нерусское, нетрудовое. Для него это всё одно, хотя он совершенно не разбирается ни в течениях мыслей, ни в направлениях искусств. Ощущает фальшь, примитивность, которой веет от иностранных фильмов, и огорчается, когда у нас её обезьянят. Конечно, самолюбивый, всё делает как на выставку, но это же и не позволяет пройти мимо чего-то стоящего. Как это всё вдруг не моё? Он гибче остальных, и этой гибкостью вроде бы дальше от крестьянского склада, чем Женя и тем более Мотя.
Женя. На вид вроде бы сепаратист и единоличник, но любит ясность и, как ответственный человек, верит только в то, что по силам.
Мотя. Самый крестьянский, простой и самый стихийно-патриотичный.
Слава. Настоящий сознательный рабочий. Сын поволжских крестьян. Помешан на природе и охоте. Любит повторять Тургенева про Полутыкина, который был «страстным охотником и, следовательно, отличным человеком». Человек гражданских ориентиров, и я с ним в два счёта нашёл общий язык. В городе он жил на окраине в пятиэтажке, где пьянка да поножовщина и где показательно высаживал в палисаднике деревца и занимался с ребятнёй на футбольной площадке, гоняя кавказцев, тоже мальчишек, таскавших на продажу насвай.
Конечно, это мои первые впечатления. Но всё равно пусть будут… А ведь ещё какие-то мысли крутились, какие хотел записать, а сбила эта лодка. Сейчас посмотрю.
* * *
Пробежал записи и ужаснулся! Оказывается, я и правда гусь. Ведь клялся: возьмите меня с собой, мужики, всё буду делать, так и написал: буду делать «трудное и скучное». Господь милостив, и тут же подослал мне эту «дэлику», эту телегу с брусом, а я закочевряжился. Не понял, не увидел! Так всегда и бывает… Господи, когда же научусь слышать-то? Не выдержал экзамен. Всё. В люлю.