Полибий и его герои
Шрифт:
Несколько слов о судьбе этого замечательного человека. Вернувшись в Рим, Сципион прежде всего ввел Фамею в сенат. Отцы подарили ему очень дорогие пурпурные одежды с золотой застежкой, коня с золотой сбруей, полное вооружение, палатку с полным оборудованием и увесистый мешок с деньгами. Они сказали, что он получит еще столько же, если будет теперь действовать против карфагенян. Фамея рассудил, что родину ему все равно не спасти, а деньги нужны всегда, а потому согласился. Дальнейшая судьба этой героической личности нам неизвестна (Арр. Lib. 109).
Весной в лагере узнали, что Манилию не продлят полномочия и вскоре приедет его преемник. Манилий решил послать вперед себя Сципиона с Фамеей, чтобы придать своему возвращению некоторый блеск. Итак, Сципион уезжал. Воины уныло провожали его до самой пристани. Это отчаянное, суровое и веселое существо стало душой лагеря. Без него он казался тоскливым и мертвым. Они успели привязаться
Сципион был уже на палубе и последний раз махал рукой товарищам. И вдруг они разом закричали:
— Возвращайся к нам консулом! (Арр. Lib. 109).
Полибий стоял на палубе рядом со Сципионом. Он покидал Африку вместе с ним.
Манилия сменил Кальпурний Пизон. При нем все пошло резко хуже. Консул явно боялся Гасдрубала, избегал столкновений с ним, вместо этого он безрезультатно осаждал мелкие окрестные городки. Но ничего он не достиг, а карфагеняне сожгли все его машины. Пунийцы совсем осмелели. Гасдрубал, по выражению Аппиана, уже не думал о чем-нибудь незначительном. Теперь он всерьез мечтал сокрушить Рим. Всю Ливию силой и угрозами он вновь объединил под властью карфагенян. «Он отправил послов… к независимым маврусиям, призывая их на помощь… Других послов он отправил в Македонию к тому, кто считался сыном Персея [81] и вел с римлянами войну, обещая, что у него не будет недостатка ни в кораблях, ни в деньгах из Карфагена» (Арр. Lib. 111). Словом, он создавал антиримскую коалицию. К Гасдрубалу перебежал нумидиец Бития с 800 всадниками. Этим ясно было продемонстрировано, что дело римлян в Африке все считают проигранным.
81
То есть к Лжефилиппу, самозванцу, который поднял в то время восстание в Македонии. О нем речь пойдет в следующей главе.
В довершение бед исчез Гулусса. Он вел себя словно дикий зверь, привязавшийся к какому-то человеку, но вовсе не к роду людскому в целом. Пока друг его близко, он ластиться и виляет хвостом. Но, как только друг уходит, пропадает и он. Пока Сципион был в лагере, нумидиец был лучшим другом и помощником римлян. Сципион уехал. И сразу же пропал и Гулусса.
Поздней весной или в начале лета Гостилий Манцин, легат и командующий флотом, задумал совершить нечто великое. Он заметил слабое место Карфагена. Стена у моря, выходящая на крутые утесы, никем не охранялась. Улучив минуту, Манцин подплыл туда и некоторые солдаты сумели перелезть стену. Поднялся крик, как при победе. «Манцин вне себя от радости, будучи и в остальном быстрым и легкомысленным… с криками устремился к стене». Это было чистейшее безумие. Крошечный отряд остался один на один со всей карфагенской армией. Их вновь отбросили на скалы. Карфагеняне осадили их. Оставшиеся на берегу слали гонца за гонцом к консулу и в дружественную Утику. Ответа не было. Спустилась ночь. Положение римлян стало безнадежным. Ясно, что помощи ждать было неоткуда. К утру оставалось одно — прыгать на острые камни, чтобы живыми не попасть в плен к карфагенянам, участь, которую не пожелаешь и злейшему врагу. Шла последняя стража ночи. До рассвета оставалось несколько часов. И вдруг они увидали, что к ним несется корабль, «в стремительном беге подымая волны». На палубе стояли вооруженные легионеры. Далее все развивалось с молниеносной быстротой. Вновь прибывшие стремительно атаковали пунийцев и отбросили их от скалы. Воины спустились со злополучного утеса и… увидели Сципиона в палудаментуме, пурпурном плаще главнокомандующего. Он подозвал к себе пленных и сказал, что отпускает их домой.
— Передайте Гасдрубалу, — прибавил он, — что приехал Сципион{118} (Арр. Lib. 113–114).
Чем темнее и мрачнее были известия из Африки, тем больше окутывало Рим уныние, черная тоска, наконец, ужас. Это был тот самый metus punicus — пунийский страх, о котором столько говорят римляне. Три поколения выросли в страхе перед пунийцами. Не было семьи, которая не потеряла бы отца, деда, близкого родственника. От старших ровесники Сципиона слышали страшные рассказы о войне. «Ганнибал рвал на куски и терзал италийскую землю», — говорил Катон (ORF2, fr. 187). «Италия была истерзана Ганнибалом, ибо невозможно придумать такого бедствия, такого свирепого или бесчеловечного поступка, которой она в то время не вытерпела бы» (Gell. II, 6, 7). «Кто так часто нарушал клятвы? Карфагеняне. Кто вел войну с такой ужасной жестокостью? Карфагеняне.
Среди таких настроений настали дни выборов на 147 г. Сципион выставил свою кандидатуру в эдилы. Но едва он пришел на Марсово поле, народ немедленно выбрал его консулом. Сенаторы вышли к народу и стали объяснять, что так делать нельзя, что по Виллиеву закону Сципион должен прежде занять другие магистратуры. Но народ кричал, что еще по Ромулову закону они могут выбирать кого хотят. Наконец сенаторы смирились и сказали:
— Пусть сегодня спят законы.
Назначив своими легатами Гая Лелия и Серрана, Публий отплыл в Утику. За ним из личной дружбы последовали греческие корабли из Памфилии, жители которой были чрезвычайно искусны в морском деле (Арр. Lib. 112, 123; Diod. XXXII, 9а; Liv. ер. L; Vel. 1, 12, 3; Val. Max. III, 15, 4).
Сципион прибыл в Утику глубокой ночью. Конечно, он намеревался заночевать в городе и на рассвете отправиться в римский лагерь. Но в городе ему рассказали, что римское войско сидит где-то там на скале у Карфагена и, кажется, к утру им конец. Не медля ни минуты, он «тотчас же велел трубить поход». Сципион снял римлян со скалы, посадил Манцина на корабль и велел немедленно отправляться в Рим, потому что здесь он ему не нужен, вслед за ним он отправил и консула (Арр. Lib. 113–114).
Итак, чудо, о котором молились воины, свершилось. Сципион вернулся консулом. Но, когда он вошел в лагерь, вид у него был далеко не ласковый. Дело в том, что солдаты, которые и при Манилии чувствовали себя довольно свободно, при Пизоне и вовсе распустились. Они уходили и приходили, когда вздумается. Сами нападали на карфагенян и захватывали добычу. В лагере была масса пришлого люда, особенно торговцев.
Новый консул созвал их и, взойдя на высокий трибунал, в краткой и энергичной речи напомнил им о воинской дисциплине. Он сказал, что краснеет, видя, во что они превратились. Они больше похожи на торгашей на базаре, чем на воинов. Они разбойничают, а не воюют. Они хотят жить в роскоши, забывая, что они римские солдаты.
— Если бы я думал, что виноваты вы, я бы немедленно вас наказал. Но я считаю виновником другого и поэтому прощаю вам то, что вы делали доселе.
После этих слов он немедленно выгнал из лагеря всех лишних людей, запретил воинам готовить дорогие кушанья, велев есть самые простые, и напомнил, что будет считать дезертиром всякого, кто отойдет от лагеря дальше, чем слышен звук трубы (Арр. Lib. 115–117).
Мы уже знаем, что Сципион умел заставить себя слушаться. Уж ему никто не посмел бы и заикнуться, что бросит меч, если он сделает так, а не иначе, как говорили бедняге Манилию. Впрочем, на сей раз приучение войска к дисциплине прошло быстро и гладко, не то, что много лет спустя под Нуманцией. Воины еще не закоснели в грехах. Они были без памяти рады, что приехал Сципион, герой их мечты. Они верили ему всей душой и сейчас весело и с охотой ему повиновались.
И сразу случилось радостное событие. Как только Сципион приехал под Карфаген, Гулусса как ни в чем не бывало вернулся в римский лагерь.
Прежние главнокомандующие не имели никакого общего плана кампании. Все кончалось случайными стычками. Сципион приехал с уже разработанным до мельчайшей подробностей планом. Сейчас он приступил к его осуществлению. Главный принцип стратегии Сципиона был очень неожиданный и оригинальный. Он часто делился своими мыслями с друзьями и офицерами. Многие записывали его слова. Они передают, что Публий уподоблял полководца врачу. Как врач делает операцию только в крайнем случае и операция эта должна быть одна, так и полководец должен идти на битву в крайнем случае и стараться, чтобы битв было как можно меньше (Арр. Iber. 87; Gell. XIII, 3, 6; Val. Max. VII, 2, 2). «Того же, кто вступит в сражение, когда в этом нет необходимости, он считал полководцем никуда негодным» (Арр. Iber. 87). Главное для него, как римского военачальника, было не уничтожить побольше врагов, а сохранить своих.