Полибий и его герои
Шрифт:
— Я предпочитаю спасти одного гражданина, чем убить тысячу врагов, — говорил он (Hist. August. Ant. Pius, 9, 10).
И так как полководец ответственен за жизнь сотен людей, он должен обдумать все до последней детали. Малейшая его ошибка — это преступление, которое не простится ему ни божескими, ни человеческими законами. «Сципион Африканский утверждал, что в военном деле позорно говорить: „Я об этом не подумал“, — ибо он считал, что можно действовать мечом только после того, как план тщательно с величайшим расчетом продуман: ведь непоправима ошибка там, где в дело вступает жестокий Марс» (Val. Max. VII, 2, 2){119}.
Стало быть, полководец должен навязать врагам такую тактику, при которой
В короткий срок он навел страх на Гасдрубала, выбил его из укрепленного лагеря возле Карфагена, загнал в город, а лагерь сжег. После этого-то консул приступил к исполнению своего плана. Воины вооружились лопатами, кирками и ломами и приступили к строительным работам. Они трудились 20 суток, не прекращая работы ни на час: ни днем ни ночью, причем на них непрерывно нападали карфагеняне, так что они должны были и работать и сражаться одновременно. Но они разделены были на небольшие отряды и по очереди строили, воевали, или отдыхали. Через три недели работа была готова. Как помнит читатель, Карфаген находился на полуострове и от материка его отделял перешеек около 4,6 км шириной. И вот римляне прокопали весь этот перешеек и воздвигли могучую крепость, которая пересекала весь полуостров и тянулась от моря до моря. Высота стены достигала 4 м, не считая зубцов и башен, толщина — 2 м. Ее защищали кроме того частокол и ров. В середине стены Сципион соорудил мощную каменную башню, а над ней еще четырехэтажную деревянную, откуда можно было наблюдать за всем, что происходило в Карфагене. Кончив работать, полководец ввел свое войско в этот импровизированный замок. Теперь римляне жили в настоящей крепости. Набеги карфагенян их больше не страшили. А главное Сципион локализовал войну в одном городе и блокировал его, совершенно отрезав от суши. Ни воины, ни оружие, ни продовольствие не могли проникнуть через укрепление Сципиона.
Герой наш, разумеется, был в лагере. Все эти дни он находился в невероятном возбуждении. Он всем интересовался, за всем наблюдал, во все вмешивался и еще постоянно давал советы главнокомандующему. Кроме всего прочего, его окрыляла мысль, что теперь-то наконец, когда его сын стал консулом, он сможет применить все свои познания в стратегическом искусстве, а главное, все свои замечательные изобретения, начиная с телеграфа и кончая машинами. Для Сципиона это было тяжким испытанием. Голова у него была занята совсем другим, а ему нужно было поминутно испытывать все новые гениальные открытия учителя: воздвигать телеграфные башни, посылать кому-то сигналы и пр. А ведь мысль у Полибия работала непрерывно, прямо-таки била фонтаном. Сципион однако не только не роптал, но даже делал вид, что совершенно беспомощен без советов Полибия. Греческие писатели с удовлетворением замечают: «Сципион имел удачу всякий раз, как следовал совету Полибия; напротив, не удавались ему дела, в которых указания Полибия он оставлял без внимания» (Paus. VIII, 30, 9){120}. Значит, Публий сделал действительно все, чтобы не обидеть названного отца.
Главнокомандующим карфагенян был, как уже знает читатель, Гасдрубал, тот самый пламенный патриот и демократ, который некогда поднял родное государство на борьбу с Римом. Недавно произошли следующие события. На одном заседании совета кто-то выступил против Гасдрубала. Сторонники Гасдрубала вскочили, набросились на оратора и убили его скамейками. С этого дня Гасдрубал стал фактически диктатором Карфагена (Арр. Lib. 111). Два года Гасдрубал наводил страх на римлян. Но вот приехал Сципион, и стало ясно, что время его миновало. Теперь он боялся высунуться из города.
Однажды в римском лагере увидали, что карфагеняне воздвигают какой-то деревянный помост. Римляне с любопытством присматривались. Пунийцы сколотили высокое сооружение, что-то вроде огромной сцены, римляне с интересом ожидали актеров. И актеры прибыли. На сцену вывели всех римских пленных. Их поставили так, чтобы из лагеря все было видно хорошо. После этого «Гасдрубал… стал кривыми железными инструментами у одних вырывать
Через несколько дней Гулуссе подбросили записку. Она была от Гасдрубала. Он звал нумидийца на свидание. Полибий был большим приятелем с Гулуссой. Он узнал о записке Гасдрубала, как узнавал всегда обо всем на свете. И тут же загорелся страстным желанием увидеть диктатора карфагенян. Видно, он каким-то чудом упросил Гулуссу взять его с собой. Во всяком случае, все дальнейшее он описывает как очевидец. Зрелище ему предстало действительно редкое. Из-за вала показалась торжественная процессия. Впереди шествовал Гасдрубал «в полном вооружении [82] , в пурпурном плаще, застегнутом на груди». За ним следовало десять оруженосцев-телохранителей. Он сделал несколько шагов вперед и кивком головы подозвал царя. «Хотя подходить-то следовало ему. Во всяком случае, Гулусса подошел к нему один, в простой одежде по обычаю нумидийцев и… спросил, кого это он так боится, что пришел сюда в полном вооружении. Когда тот ответил, что боится римлян, Гулусса продолжал:
82
Это было вопиющим нарушением всех международных обычаев, требовавших, чтобы на переговоры являлись безоружными.
— Оно и видно, иначе бы ты без всякой нужды не дал запереть себя в городе. Но что ты хочешь от меня, в чем твоя просьба?
— Я прошу тебя, — отвечал Гасдрубал, — будь послом к главнокомандующему и от нашего имени обещай выполнить все его требования. Только пощадите наш злосчастный город.
— Ну что за детский лепет, мой милейший! — возразил Гулусса. — Еще в начале войны, когда римляне стояли под Утикой, ваши послы не сумели добиться этого, какими же словами ты хочешь убедить их дать эту милость сейчас, когда ты заперт с моря и суши и, кажется, потерял всякую надежду на спасение?
Гасдрубал возразил, что Гулусса сильно заблуждается, что он возлагает большие надежды на иноземных союзников… что сами карфагеняне не теряют веры в собственные силы, а главное, рассчитывают на богов и на их содействие». И еще раз настойчиво просил сходить к стратегу Публию, как они называли Сципиона.
С тем они и расстались, условившись встретиться через три дня.
Гулусса без всякого энтузиазма отправился к консулу. Тот слушал очень внимательно, пока не дошло до богов. Тогда он рассмеялся и сказал:
— Я так понимаю, ты обдумывал эту просьбу, когда совершал такое ужасное нечестие над нашими пленными, и ты еще надеешься на богов, когда попрал даже человеческие законы?
Однако через некоторое время он смягчился и велел передать Гасдрубалу, что выпустит из города его самого, его семью и еще десять семей по его выбору и позволит взять десять талантов. О том же, чтобы сохранить город, теперь не могло быть и речи. Сципион знал, что его соотечественники считают, что Рим и Карфаген больше не могут вместе существовать под солнцем. Такой ответ и понес Гулусса Гасдрубалу.
Опять они с Полибием вышли из ворот и стали поджидать пунийского главнокомандующего. Тот опять подходил «медленной поступью, в пышной багрянице и в полном вооружении, так что был гораздо торжественнее театральных тиранов. От природы человек плотного сложения, Гасдрубал имел теперь огромный живот; цвет лица его был неестественно красный, так что, судя по виду, он вел жизнь не правителя государства, к тому же удрученного неописуемыми бедами, но откормленного быка, помещенного где-нибудь на рынке… Гасдрубал подошел к царю и, выслушав предложения римского военачальника, несколько раз ударил себя по бедру, потом, призвавши богов и судьбу в свидетели, объявил, что никогда не наступит тот день, когда бы Гасдрубал смотрел на солнечный свет и вместе на пламя, пожирающее родной город, что для благомыслящих родной город в пламени — почетная могила.