Полибий и его герои
Шрифт:
Город превратился в море огня. Гигантские уродливые здания, узенькие улочки, сверкающие золотом храмы и огромные медные идолы, в которых столько лет сжигали детей, чтобы отвратить неминуемую гибель от Карфагена, — все это потонуло в пламени. Полибий и Сципион стояли на холме и смотрели на пожар. Полибий был упоен победой. Он обернулся к другу, чтобы поделиться с ним своими чувствами и вдруг увидел, что Сципион плачет. Полибий глазам своим не верил. «Сципион при виде окончательной гибели города заплакал и громко выразил жалость к врагам. Долго стоял он в раздумье о том, что города, народы, целые царства подобно отдельным людям неизбежно испытывают превратности судьбы, что жертвой ее пали Илион, славный некогда город, царства ассирийское, мидийское и еще более могущественное персидское, наконец, так недавно ярко блиставшее македонское царство» (Аппиан). И слезы текли по его лицу. Он произнес строки из Гомера:
БудетЗатем, продолжает Полибий, обернувшись ко мне, он сжал мою руку, — таким точно жестом, как двадцать лет назад, когда мальчиком просил его дружбы! — и сказал:
— Полибий, это великий час. Но мне страшно при мысли, что некогда другой кто-нибудь принесет такую же весть о моей родине{124}.
Полибий онемел. Он много раз видел падшие и гибнувшие города. В Элладе привыкли к подобным зрелищам. Иногда победитель глумился над поверженным. Иногда бывал сдержан и достоин. Но, чтобы победитель плакал над горем врагов… И тогда именно он понял, что названый сын его великий человек. «На вершине собственных удач и бедствий врага памятовать о своей доле со всеми ее превратностями и вообще ясно представлять себе непостоянство судьбы — на это способен только человек великий и совершенный, словом, достойный памяти истории» (Polyb. XXXIX, 5; Арр. Lib. 132).
Шестнадцать дней горел Карфаген. На 17-й день Публий Сципион провел плугом по еще тлеющим развалинам и произнес страшное древнее заклятие, обрекающее это место подземным богам и демонам. Никто из людей не должен был здесь селиться.
Сципион свято чтил завет своего отца — нет ничего подлее, чем издеваться над поверженным врагом. Поэтому, как говорит Полибий, он обласкал и постарался утешить пленного Гасдрубала. Впрочем, страдалец мужественно перенес гибель семьи и родины. Он уехал в Италию. Там мирно дожил свой век грозный вождь Карфагена. Также мирно жил в Италии нумидиец Битий, изменивший некогда римлянам, и заложники, которых карфагеняне выдали перед началом войны (Polyb. XXXIX, 4, 11–12; Zon. IX, 30).
Был уже вечер, когда римляне увидали, что по Тибру медленно движется корабль. Яркое сияние шло от него в лучах заходящего солнца. Присмотревшись, они увидели, что палуба, нос, корма и мачты украшены сверкающим золотом и начищенным до блеска оружием. Они узнали пунийские трофеи и поняли, что Карфаген перестал существовать.
В эту ночь никто не ложился. «Всю ночь провели они вместе, радуясь и обнимаясь, как будто только теперь стали они свободными от страха, только теперь почувствовали, что могут безопасно властвовать над другими, только теперь уверились в твердости своего государства и одержали такую победу, какую раньше никогда не одерживали. Они, конечно, сознавали, что много совершили они блестящих дел, много совершено было и их отцами в войнах против македонян, иберов и недавно еще Антиоха Великого… но они не знали ни одной другой войны столь близкой, у самых своих ворот, и такой страшной… Они напоминали друг другу, что перенесли они от карфагенян в Сицилии, Иберии и самой Италии в течение шестнадцати лет, когда Ганнибал сжег у них четыреста городов, в одних битвах погубил триста тысяч человек и часто подступал к самому Риму… Думая об этом, они так поражены были победой, что не верили в нее, и вновь спрашивали друг друга, действительно ли разрушен Карфаген. Всю ночь они разговаривали о том, как у карфагенян было отнято оружие и как они тотчас же неожиданно сделали другое… У всех на устах были рассказы о высоте стен, величине камней и о том огне, который враги не раз бросали на машины. Словом, они передавали друг другу события этой войны, как будто только что видели их своими глазами, помогая себе жестами. И им казалось, что они видят Сципиона, быстро появляющегося повсюду — на лестницах, у кораблей, у ворот, в битвах. Так провели римляне эту ночь» (Арр. Lib. 134).
Карфаген пал. Но миссия Сципиона на этом не закончилась. Пунийскую территорию решено было превратить в римскую провинцию. И сейчас главнокомандующий ждал римских уполномоченных, чтобы вместе с ними заняться устройством Африки. Дел было по горло, по крайней мере еще на полгода. И тогда у Полибия явилась блестящая идея. Судьба представляла ему великолепный случай. Он мог попутешествовать по Ливии, осмотреть места, о которых так красочно рассказывал Гулусса, а потом выйти в океан и побывать в странах, где еще не ступала нога цивилизованного человека. Он немедленно попросил у Сципиона корабли. Тот, разумеется, согласился. И вот Полибий, словно Колумб, отплыл во главе флотилии открывать новые земли (XXXIV, 15, 7; III, 59, 7).
Плавание было захватывающе интересным. Полибий увидал страны, где ели плоды лотоса, как в краю лотофагов. Он, разумеется, досконально все изучил. «Лотос, — говорит он, — небольшое деревцо, шероховатое и иглистое, с зелеными листьями, похожими на листья терновника, только немного длиннее и шире. Что до плода, то вначале
Наконец, уже в конце лета или в начале осени он вернулся в Африку. Здесь ждали его страшные новости.
Книга третья
ЭЛЛАДА
Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который
Долго скитался…………
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много духом страдал на морях, о спасенье заботясь.
Жизни своей и возврате в отчизну товарищей верных.
Все же при этом не спас он товарищей, как ни старался.
Собственным сами себя святотатством они погубили…
Глава I. БЕДА
Пока Полибий бок о бок со Сципионом сражался в Африке, в Элладе произошли события странные, страшные и непоправимые.
Прошло семнадцать лет с конца Персеевой войны. Нам очень мало известно о том, что делалось все это время в Греции. Текст Полибия почти не дошел. После ухода римлян во многих греческих государствах власть захватили политики из стаи Калликрата: в Этолии — Ликиск, в Эпире — Хароп, в Беотии — Мнасипп и др. Иногда они становились маленькими диктаторами, ненасытными к наживе и крови. Возможно, вначале римляне их поддерживали, боясь новых смут на Балканах. Но постепенно они совершенно разочаровались в своих клевретах. Мы знаем, что Лепид и Эмилий Павел чувствовали к ним глубокое отвращение; вскоре, узнав подробности их правления, от них отвернулись и менее щепетильные сенаторы. Страна успокаивалась, и эти грязные орудия были больше не нужны. В 159–158 гг. все местные «диктаторы» погибают. Хароп, вероятно, умер в изгнании, Ликиска зарезали политические враги, тогда же освободились от своих правителей Беотия и Акарнания. Римляне не сделали ни малейшей попытки вмешаться в эти смуты или посадить новых клевретов на место старых. Поэтому 159/158 г. Полибий считает переломным. «Как будто совершилось очищение Эллады, как скоро злые гении ее покончили с жизнью», — говорит он (XXXII, 4–6). Калликрат не погиб вместе с остальными. Однако мечта его не осуществилась: он так никогда и не стал диктатором союза. Мы имеем тому очень наглядное доказательство. Калликрат отправил в Рим заложниками своих врагов и, конечно, больше всего на свете не хотел возвращения тех, на кого донес. Между тем ахейцы год за годом с примерным упорством отправляли посольства, прося вернуть заложников. Значит, Калликрат не имел власти помешать этим посольствам. Скоро мы увидим рядом с ним политических соперников из других партий.
Мы знаем одно — после «великого очищения Эллады» римляне чтили суверенитет Ахейского союза. Страшные события в Спарте и Мессении, видимо, их многому научили. Они решили по возможности не мешаться во взаимоотношения ахейцев с их подданными, справедливо опасаясь, что от их вмешательства будет только хуже. Поэтому они придумали для Греции новую систему. Теперь, когда греки к ним обращались, они чаще всего поручали суд какому-нибудь третьему государству, тоже греческому. Причем обычно решающим было слово Ахейского союза{125}. «Римляне благоволили к союзу, доверяя ему больше, чем какому-либо иному из эллинских народов» (Polyb, XXXVIII, 7, 8). Многие в сенате несомненно полагали, что новый курс дает плоды — в Элладе на некоторое время водворилась тишина.
И вдруг словно подземный гром потряс Балканы.
«Суждено было, чтобы гнуснейшее из преступлений — предательство родины и сограждан ради личных выгод, испокон веков знакомое Элладе, послужило для ахейцев началом бедствий» — так начинает свой рассказ Павсаний (VII, 10, 1). По его словам, все началось с маленького, едва приметного эпизода, очередной мелкой свары среди эллинов. Рассказать его стоит, ибо он прекрасно рисует положение дел в тогдашней Элладе. Афиняне напали на город Ороп и разграбили его. Павсаний, всегда готовый встать на защиту своих соотечественников, говорит, что винить афинян нельзя: просто после Персеевой войны они разорились. Мысль довольно странная. Прежде всего афиняне не могли разориться в результате Персеевой войны. Они в ней не участвовали. Наоборот, они очень нажились после нее, потому что выпрашивали у римлян земли и имущество всех провинившихся городов. И потом, даже если бы они обеднели, это еще не резон выходить на большую дорогу и грабить встречных.