Полибий и его герои
Шрифт:
Как же смотрел на роль людей Полибий? «Такова, кажется, сила существа человеческого, что бывает достаточно одного добродетельного или одного порочного, для того чтобы низвести величайшие блага или накликать величайшие беды не только на войска и города, но и на союзы городов, на обширнейшие части мира», — говорит он (XXXII, 19, 2). Эту мысль он повторяет часто и настойчиво. Так, он повествует о том, как разбиты были карфагеняне в Первую Пуническую войну. Уже казалось, что государство их погибло. Но они отыскали прекрасного полководца, спартанского наемника Ксантиппа. И он добился решительной победы. Рассказав эту историю, Полибий добавляет: «Один человек и один совет его сокрушили полчища, которые казались испытанными и неодолимыми, превознесли государство, которое видимо повергнуто было во прах» (I, 35, 5–6). «Дарование одного человека способно сделать больше, чем огромное множество рук… Такова чудесная сила одного человека, одного дарования», — в восторге восклицает Полибий в другом месте. Эти последние слова сказаны об Архимеде. Он говорит о том, что враги могли бы легко взять
И если один человек мог отстоять силой своего гения город от целого вооруженного войска, если он мог совсем один разбить мощный флот и одним движением спустить на воду огромный корабль, то можно ли удивляться, что один полководец или один государственный человек может повернуть историю? Поэтому если причины победы римлян над карфагенянами Полибий видит в римском строе и характере, то причина всех успехов карфагенян — в самом Ганнибале. «Единственным виновником, душой всего, что претерпевали и испытали обе стороны, римляне и карфагеняне, я почитаю Ганнибала… Столь велика и изумительна сила одного человека, одного ума» (IX, 22,1–6).
И важнее, прекраснее и поучительнее кажется ему рассказ о человеке, чем о бездушных социальных законах или экономике. «Странно видеть, — говорит он, — как историки широко распространяются об основании городов, о том, когда, каким образом и кем города были заложены, каковы были расположение их и условия существования, и в то же время обходят молчанием воспитание и наклонности государственных правителей, между тем как изучение этого предмета гораздо плодотворнее. Ибо насколько проще для нас соревновать и подражать людям, как существам одушевленным, нежели неодушевленным предметам, настолько же повесть о людях поучительнее для читателя» (X, 21,2–5).
Вот почему рассказ о людях занимает столь большое место в его сочинении.
Полибий создал целую галерею портретов своих современников. И мало найдется галерей, которые могли бы соперничать с этой. Бывает иной раз, что, войдя в залу какого-нибудь музея, видишь посреди других полотен портрет Веласкеса или Леонардо и, встретившись с ним глазами, невольно вздрагиваешь. Ибо кажется, что это совершенно живое лицо, вставленное в старинную раму, рядом же висят красиво раскрашенные плоские картинки. Такое же чувство охватывает, когда читаешь Полибия. Все эти люди — царь Филипп, его сыновья, этолийские удальцы, Тит и Сципион — обрисованы так живо и выпукло, что нам кажется, что мы жили рядом с ними много лет. На наших глазах проходит блестящая юность Филиппа, мы видим, как в душе его появляются первые ростки зла, как постепенно разрастаются они и душат все добрые начала, как царь превращается в кровавого деспота. Сципиона Младшего мы встречаем впервые нежным застенчивым мальчиком, который влюбленными глазами смотрит на Полибия. Нелегко узнать этого мальчика в суровом и властном полководце, который является на последних страницах.
Существует мнение, что Античность воспринимала характер как нечто статичное, раз навсегда данное, и никогда не изображала его в изменении и развитии. Я не буду входить в обсуждение того, верно это или неверно [48] . Но уже у Полибия все совершенно иначе. Приведенные два примера ясно показывают это. Человек меняется часто, говорит Полибий, меняют его обстоятельства — несчастья, а еще больше счастье. Но кроме того, люди противоречивы сами по себе. В сердце их заложено одновременно стремление и к добру, и ко злу (XVI, 25, 1–7; ср.: I, 14, 7). Эта-то широта души человеческой, эта, говоря словами Достоевского, способность разом созерцать обе бездны, интересовала Полибия чрезвычайно. Он всегда с особым вниманием останавливается на двойственности, противоречивости натуры своих героев. Например, знаменитый тиран Агафокл был настоящим извергом, пока шел к власти, а достигнув ее, сделался добрым, даже кротким человеком. А «спартанец Клеомен разве не был и прекрасным царем, и жесточайшим тираном, и, наконец, обходительнейшим человеком в частной жизни? Хотя и невероятно, чтобы в одном человеке соединились столь противоречивые свойства» (IX, 23, 1–4). Поэтому одного и того же человека приходится то хвалить, то осуждать (XVI, 25, 1–7; ср.: 14, 7).
48
Хотя, конечно, неверно. Достаточно вспомнить изменение в характере Александра, Мария или Цицерона, нарисованных Плутархом. Что же до Алкивиада, то он, по выражению автора, постоянно менялся, как хамелеон.
Или Филипп — самый удивительный и противоречивый образ. Мы помним, что и в самом падении он сохранил привлекательность и обаяние. «Ни один из прежних царей не обладал в такой мере, как Филипп, ни достоинствами, ни пороками» (XVIII, 26, 7–8). А после Киноскефал с ним вновь произошла метаморфоза. «Особенно поразительна эта двойственность характера в Филиппе… Если мы представили первоначальное расположение Филиппа к добру, потом извращение его», то теперь «удары судьбы сделали его другим человеком» (XVIII, 33).
Вот почему, наверно, только Полибий смог проникнуть в тайну загадочного характера Арата, которого толком не понимали ни античные авторы, ни современные ученые. Английский историк Тарн замечает, что в этом странном человеке чередовались черты героизма с нервозной
Как и его любимец Гомер, Полибий никогда не рисует людей лишь черной или белой краской. Нет у него ни исчадий ада, ни лучезарных ангелов. Наиболее симпатичны ему, безусловно, Арат и оба Сципиона [49] . Но хитрый, скрытный и коварный сикионец весьма мало похож на ангела, а оба римлянина очень далеки от шаблонного образа героя. Так же и с людьми дурными. Один из самых страшных преступников, конечно, царь Филипп. А мы видели, что автор любуется им не меньше, чем Шекспир своим Ричардом или Эдмундом.
49
Я не говорю о Филопемене, так как посвященных ему отрывков сохранилось слишком мало.
Любопытно сравнить два портрета Ганнибала, один нарисован Полибием, а другой знаменитым Ливием, по всеобщему признанию великим художником.
Ливий: «Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим столь разнородным обязанностям — повелеванию и повиновению… Не было такого труда, от которого он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь — покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спит на голой земле среди караульных и часовых. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать… Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское вероломство [50] . Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь» (XXI, 4, 3–9).
50
Выражение «пунийское вероломство» вошло в поговорку в Средиземноморье.
Полибий: «По самому ходу событий мы вынуждены остановиться на Ганнибале, а потому, мне кажется, уместно будет выяснить здесь некоторые черты его характера наиболее спорные. Одни считают его чрезмерно жестоким, другие корыстолюбивым». Тут Полибий рассуждает о том, как сложно иной раз разгадать истинный характер вождя. Многие из них рабы обстоятельств; на других сильно влияют окружающие люди. «Нечто подобное, как мне кажется, было и с Ганнибалом… он испытывал чрезвычайные и многообразные превратности судьбы, а ближайшие друзья его не походили друг на друга; поэтому очень трудно заключить о характере Ганнибала из его поведения в Италии… Мнение наше может быть подтверждено одним… Ганнибал задумал совершить военный поход из Иберии в Италию… самый поход казался почти невыполнимым… Предстоящие трудности много раз обсуждались тогда в совете, и вот один из друзей Ганнибала по прозвищу Единоборец заявил… что есть одно только средство пройти в Италию… Необходимо научить воинов питаться человеческим мясом… Ганнибал признал пригодность этого смелого предложения, но так и не смог сам последовать этому совету и не смог уговорить друзей. Говорят, по мысли этого человека совершены были и те жестокости в Италии, в которых обвиняют Ганнибала… Ганнибал действительно был, видимо, чрезмерно корыстолюбив и был в дружбе с корыстолюбивым Магоном… Сведения эти я получил от самих карфагенян… С большими еще подробностями я слышал это от Масиниссы [51] , который много рассказывал мне о жадности карфагенян вообще, особенно — Ганнибала и Магона… Среди прочих рассказов Масинисса говорил о величайшей нежности, какой отличались их совместные отношения с ранней юности, о том, сколько городов в Италии и Иберии завоевал каждый из них… но при этом они ни разу не участвовали в одном и том же деле и всегда старались перехитрить друг друга больше даже, чем неприятеля, чтобы только не встречаться при взятии города во избежание ссоры из-за дележа добычи, ибо каждый из них желал получить больше другого». (Далее идут примеры жестоких и вероломных поступков Ганнибала, которые он совершил в Италии, когда почувствовал, что почва уходит у него из-под ног.) «Вот почему нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и советы друзей, и положение дел; но у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, а у римлян за жестокого» (IX, 22, 7–26).
51
Знаменитый герой Ганнибаловой войны, нумидиец, впоследствии царь Великой Ливии. С ним мы еще встретимся.