Полибий и его герои
Шрифт:
Юный Кир смущен. Как же так? Неужели полководец должен быть сильнее всех своих воинов? Отец его успокаивает. Дело не в этом. Полководец не сильнее рядового воина. Но сознание оказываемого ему уважения и то, что, как он знает, все взоры обращены на него, помогут ему с честью выдержать любое испытание и вынести самый тяжелый труд (I, VI, 24–25).
По-моему, вот где ключ, открывающий нам тайну любви войска к Сципиону. Мы должны представить его себе таким, каким стал его любимый герой. Цицерон пишет о Кире: «Философ соединил в этом образе величайшую строгость с исключительной лаской. Поэтому не без причины наш великий Публий Африканский не выпускал из рук этой книги» (Quint, fr. 1,1, 8 (23); ср.: Tusc. II, 62).
В
Красноречие было шпагой римлянина. И на Форуме проходили блестящие дуэли, где ораторы бились за славу и гражданские права. Но самое высшее благо, которое дает красноречие, говорит Цицерон, другое. «Что так царственно, благородно, великодушно, как подавать помощь прибегающим… спасать от гибели, избавлять от опасностей»? (De or. I, 32). Вот в этих-то битвах особенно отличался Сципион. В нем была необыкновенно развита черта, которую Полибий считал характернейшей для римлян. «Как люди, одаренные благородной душой и возвышенными чувствами, римляне жалеют всех несчастных и спешат помочь всякому, кто прибегнет к их покровительству» (XXIV, 12, 11). В любую минуту готов он был ринуться в бой, чтобы защитить несчастного и обиженного. И это знали все — и союзники, и жители провинций. Все обиженные текли в Рим, к его дому. Цицерон однажды по просьбе униженных и ограбленных сицилийцев выступил с обвинением против их бывшего наместника Берреса. Дело это было на редкость опасное. Веррес был опасный преступник. Вдобавок он был миллионером. Он был готов на все, чтобы замять дело — деньги, шпионы, наемные убийцы — все пошло вход. Опасность угрожала самой жизни Цицерона. И вот оратор признается, что путеводной звездой светил ему все время один образ — образ Сципиона. «Я по мере сил стараюсь подражать ему в том, в чем он был велик — в справедливости… в стремлении защищать несчастных и в ненависти к негодяям» (Verr. IV, 81).
Много таких боев выдержал Сципион. Из последнего ему не суждено было вернуться.
Давно-давно в пору ранней юности Сципион с восторгом рассказывал Полибию о подвигах римских героев. «Многие римляне добровольно выходили на единоборство, чтобы решить победу. Немало было и таких, которые шли на верную смерть: одни на войне, чтобы спасти остальных воинов, другие в дни мира ради республики». Странно, что все это суждено было ему испытать на себе. Он выходил на единоборство, чтобы спасти честь Рима, он шел на верную смерть, чтобы спасти войско. И настал час, когда он должен был в дни мира пойти на смерть во имя республики.
Сципион был бесстрашным человеком. Напомню любопытное и очень тонкое рассуждение Полибия о храбрости. Он говорит, что есть разные виды храбрости, поэтому один и тот же человек может казаться в разных ситуациях то храбрецом, то трусом. Есть люди очень отважные на охоте и очень робкие на поле боя. Есть удальцы, неустрашимые в единоборствах, но никуда не годные в строю. Есть, наоборот, такие, которые храбро сражаются в строю бок о бок с товарищами, но позорно теряются в одиночном бою. Есть, наконец, мужественные и хладнокровные политики, вроде Арата, которые, по-видимому, ничего не страшатся на государственном поприще, но смертельно бояться открытой битвы (IV, 8). Прибавлю, что нередко встречается противоположный случай. Богатырь, который не страшится ни копий, ни стрел, позорно робеет и стушевывается перед власть имущими.
У Сципиона были все виды храбрости. Он был безумно смел на охоте, так что даже видавшего виды Полибия бросало в дрожь. Он вышел на единоборство с великаном кельтибером. В строю он сражался так, что получил золотой венок за личную храбрость. Он первый влез на стену неприятельского города. Он был абсолютно бесстрашным воином, он был абсолютно бесстрашным полководцем. Он напоминает мне героя известной сказки о бесстрашном. Природа забыла вложить ему в сердце страх. И вот бедняга мыкается по свету, чтобы хоть однажды испытать неведомое чувство. Уж чего он только не делает — и сражается один на один с бандой вооруженных до зубов головорезов, и ночует в доме с привидением, и борется с целой стаей бродячих трупов — тщетно! Так он и не узнает, что такое страх. Подобно этому сказочному герою,
В то время когда Сципион сражался под Нуманцией, в Риме случились бурные события. Молодой трибун Тиберий Гракх предложил законопроект о разделе общественной земли. Проект наткнулся на упорное сопротивление. Коллега Тиберия, другой трибун, наложил на него вето. Не в силах преодолеть это препятствие, Тиберий пошел на грубое нарушение конституции. Он лишил власти коллегу, лицо священное и неприкосновенное. Запутываясь все более и более и страшась расплаты, когда он станет частным человеком, Тиберий ухватился за последнюю соломинку — он решил стать трибуном второй раз и приобрести еще на год трибунскую неприкосновенность. Однако это было противно закону. Во время этой попытки возникла потасовка, и Тиберий был убит.
Сципиону рассказали об этом под стенами Нуманции. Тиберий был его близкий родственник, брат жены, он знал его с детства. Наверно, в его груди боролись изумление, скорбь, жалость. Но вслух он сказал только одно — процитировал строку из «Одиссеи»:
— Так да погибнет и всякий, кто дело такое свершил бы! (Plut. Ti. Gr. 21; Hom. Od. I, 47).
Реформу Тиберия он не только одобрял, но, по-видимому, был одним из ее авторов. Но методы, которыми действовал трибун, казались ему преступными.
Вскоре после возвращения Сципиона в Риме огромную власть приобрели демократы, друзья убитого трибуна. Группировались они вокруг триумвиров, аграрной комиссии для раздела полей. Самым влиятельным среди них в ту пору был некий Папирий Карбон. Это был очень опасный человек: умный, энергичный, красноречивый и, по мнению современников, абсолютно беспринципный. Карбон бешено рвался к власти, сметая все на своем пути. Среди его талантов выделялся один — умение управлять толпой. Он предложил закон, по которому народного трибуна можно переизбирать сколько угодно раз. Закон этот противоречил всему духу римской конституции и давал демагогам огромную власть. Это понимали многие. Но никто не отваживался выступить перед народной сходкой, «возбужденной бешеным трибуном» (Val. Max. VI, 2, 2). Все молчали. И тогда вышел вперед Сципион. Говорили они по-разному. Трибун «ублажал народ лестью», речь же Сципиона была суровой и резкой (De amic. 96; Liv. ер. 59). Карбон с тревогой увидел, что собрание начало склоняться на сторону его врага. Нужно было во что бы то ни стало помешать ему. И вот Карбон придумал способ, как одним ударом положить конец удивительной популярности Сципиона.
Неожиданно трибун прервал свою речь и среди воцарившейся тишины спросил, как относится Публий Африканский к убийству Тиберия Гракха. Это был гениальный ход. Любой ответ Сципиона должен был его погубить. Если бы он сказал правду, он разом потерял бы любовь народа. Если бы он из страха осудил это убийство, это означало бы, что он публично отрекся от своих слов и убеждений. А влияние Сципиона зиждилось именно на репутации человека, всегда руководствовавшегося справедливостью и совестью. Впрочем, трудно было поверить, чтобы он решился перед лицом возбужденной толпы открыто осудить ее кумира.
Среди всеобщего молчания Сципион твердым голосом ответил:
— Мне представляется, что Тиберий Гракх убит законно.
И тут разразилась буря. Раздались свист, вопли, улюлюкание. Толпа разом превратилась в то разъяренное чудовище, о котором говорит Платон. Сципион негромко — он никогда не повышал голоса в народном собрании — сказал:
— Я ни разу в жизни не дрожал от крика вооруженных врагов, неужели вы думаете, что меня испугает сброд, для которого — я уверен в этом — Италия не мать, а мачеха [71] .
71
То есть они не римляне, а пришлое население.