Полибий и его герои
Шрифт:
— Взгляните на этого напомаженного мальчика, который постоянно прихорашивается перед зеркалом, прогуливается с подбритыми бровями, выщипанной бородой и общипанными бедрами, лежит на пирах в тунике с длинными рукавами [66] рядом с поклонником, ибо он любит не только вино, но и мужчин [67] , и неужели после всего этого кто-нибудь усомнится, что он занимается тем, чем обычно занимаются распутные мальчишки? (ORF2, fr. 17).
66
Это широкая туника с длинными рукавами, очевидно, пришедшая из Греции, потому что ее называли в Риме греческим словом chirodota.
67
В подлиннике игра слов: «поп modo vinosus, sed virosus».
Злополучный щеголь готов был провалиться сквозь землю.
Впрочем, редко кто удостаивался столь длинной речи. Обыкновенно цензор срезал виновного одним словом. Так, он перевел в другую трибу, т. е. ограничил в избирательных правах, какого-то гражданина. На вопрос, в чем его вина, Публий отвечал, что, будучи центурионом, он 25 лет назад не принимал участия в битве при Пидне. Тот в ответ долго превозносил свою доблесть. А тогда он остался охранять лагерь и совершенно не понимает, что хочет от него Публий Африканский. На это Сципион, как всегда, с непроницаемым лицом, без улыбки, сказал:
— Я не люблю чересчур благоразумных (Cic. De or. II, 272).
Конечно, человек этот был известный всему Риму трус. В этом-то и заключалось яд насмешки Сципиона. Цицерон называет этот ответ обычной для него манерой дурачить и морочить собеседника, его иронией. Трусость он назвал почтенным словом благоразумие.
В то же время Сципион всегда придерживался самой суровой справедливости. Лучше всего это видно из случая с Гаем Сацердотом. Этот молодой человек имел все основания опасаться цензоров, а потому собирался было прошмыгнуть незаметно мимо. Но Сципион увидал его. Он громко окликнул его и заявил, что ему известен факт формального клятвопреступления Сацердота и что он готов дать свидетельские показания, если кто-то захочет его обвинить. Но никто не вызвался, и тогда Сципион объявил, что снимает свое замечание.
— Я не хочу быть для тебя ни обвинителем, ни свидетелем, ни судьей, — сказал он.
«Таким образом, — говорит Цицерон, — тот, мнение которого считалось законом и для римского народа и для иностранных племен, сам не счел своего личного убеждения достаточным для того, чтобы лишить чести своего ближнего» (Cluent. 134; ср.: Val. Мах. IV, 1, 10).
Но, пожалуй, больше всего прославился вот какой случай. Жил в то время в Риме некий Тиберий Клавдий по прозвищу Азелл, т. е. Осленок. Это был довольно пустой малый, развратный и лживый, в котором не было ничего примечательного, кроме незаурядного нахальства. Когда цензор остановил его, Азелл налетел на него с бурным возмущением. Он кричал, что это самоуправство — он, Азелл, воевал во всех провинциях. Публий отвечал всего двумя поговорками:
— Если у меня нет быка, я выгоню на поле осленка (т. е. на безрыбье и рак рыба). Я выгоню на поле осленка, но умнее он не станет (Cic. De or. II, 258).
И кончил разговор. Но дело на этом не кончилось. Азелл обладал феноменальными пробивными способностями. Он не простил насмешек Сципиона. И решил отомстить. Он привлек Публия к суду. В чем он обвинял его, неизвестно. Дошедшие до нас источники не считают нужным это сообщать, ибо обвинения были заведомо лживые.
Римляне оцепенели от изумления. Никому ни до, ни после не приходило в голову привлечь к суду Публия Африканского. И вдруг его обвиняет, и кто же!.. «Негодяй Азелл обвинял великого Сципиона», — говорит поэт Люцилий (Gell. IV, 17, 1). И не он один был возмущен. Но все сгорали от любопытства. Предвкушали необыкновенное зрелище.
Обычай требовал, чтобы обвиняемый являлся на суд в трауре, с отросшими волосами и бородой, со слезами на глазах, окруженный толпой грустных родичей. Заманчиво было увидеть таким униженным гордого Сципиона. Все с нетерпением ждали суда. Наконец роковой день настал. Все глаза искали подсудимого. И вот он появился — как всегда, великолепно выбритый, аккуратно подстриженный, в светлой одежде, с насмешливыми искорками в глазах (Gell. III, 4, 1). Бедняга
Из мальчика, которого все считали неудачником, Сципион мгновенно, словно по мановению жезла чародея, превратился в великого человека, политика, славу и гордость Рима. Годы многое в нем изменили, но в чем-то он остался тот же. С ранней юности он с отвращением бежал низменного разврата; похоже он вообще чуждался чувственных наслаждений. Виной было, вероятно, его затянувшееся детство. Он был стыдлив и целомудрен, как бывают иногда стыдливы и целомудренны подростки в свою предлюбовную пору. Но пора эта не прошла бесследно, замечает Полибий. В духовном отношении в борьбе со страстями и искушениями он закалил волю и воспитал в себе «человека последовательного, во всем себе верного». В телесном же — приобрел несокрушимое здоровье, которое сохранял всю жизнь. Так что «взамен пошлых удовольствий, от которых он отказывался раньше, приобрел многочисленные земные радости» (XXXII, 11, 8) [68] .
68
Это интереснейшее место, так как почти несомненно, что перед нами слова самого Сципиона. В его любимой книге, «Киропедии», которую он знал почти наизусть, читаем: «Тот, кто в настоящий момент отказывается от наслаждений, делает это отнюдь не с целью навсегда отрешиться от радостей жизни, а ради того, чтобы ценой воздержания приготовить себе многочисленные и разнообразные радости в будущем» (I, V, 9). Совпадение слишком бросается в глаза. Очевидно, сам Сципион в разговоре с друзьями так объяснял свое былое воздержание.
Публий по-прежнему страстно любил науки. Он был так утонченно образован, что казался природным афинянином. «Конечно, наше государство не породило никого… более просвещенного, чем Публий Африканский», — замечает Цицерон (De or. II, 154). И учился он всю жизнь. Оратор пишет, что больше всего в Сципионе его всегда восхищало великое трудолюбие, этому-то трудолюбию он всю жизнь старался подражать (Verr. IV, 81). Друзья считали Публия кладезем премудрости и ходячей энциклопедией. На него поминутно сыпались вопросы:
— Почему на небе видно два солнца?
— Правда ли, что царь Нума был учеником Пифагора?
— Какие государственные формы выделяют греческие ученые? [69]
Но он был не просто блестяще образован. У него был столь оригинальный яркий ум и столь неожиданные и тонкие суждения, что ученейшие и умнейшие греки искали его общества. Полибий и Панетий считали его интереснейшим собеседником. Панетий часто цитировал его слова в своих книгах. Но сам Публий не любил выставлять на показ свои знания. Он часто говорил, что истинный ученый — это его друг Лелий, а он простой воин (Brut. 84).
69
Все примеры взяты из «Государства» Цицерона.
И конечно, по-прежнему его дом полон был друзей. Гости, впервые переступившие его порог, озирались в полном недоумении. В доме самого знаменитого римлянина не было ни роскошных ковров, ни драгоценной посуды, ни модной мебели. Все было удобно и просто. Ту же простоту и непринужденность вносил Сципион в свои отношения с людьми. К нему приходили и греки, и римляне, и знатные, и незнатные, даже бывшие рабы, и со всеми он бывал одинаково дружелюбен и прост. «Самое, однако, трудное в дружбе — быть вровень с теми, кто ниже тебя, — говорит Лелий у Цицерона. — Часто бывает, что человек возвышается над окружающими, как возвышался Сципион над нашим, если можно так выразится, стадом. Никогда не ставил он себя выше того же Фила, выше Рупилия… выше друзей из низших сословий» (De amic. 69; ср.: 11).