Политика. История территориальных захватов XV-XX века
Шрифт:
Основная структура русской политической жизни в разбираемую эпоху этим одним далеко не исчерпывается. Но в данной связи важно отметить, что и в России, и в Германии, и во Франции, и в Англии экономически влиятельные слои, если не целиком, то в заметной части своей привыкали смотреть на «пробу сил» как на неизбежное и во всяком случае удобное, под руками находящееся средство для разрешения назревших проблем. Ошибки военных писателей, легкомысленные повторения якобы авторитетными и непогрешимыми специалистами слов о безусловной невозможности долгих войн «в наше время» и о том, что будущая война будет исчисляться неделями или немногими месяцами, — все это еще более популяризовало удобную мечту о пробе сил. Почему бы не потерпеть восемь недель, когда через восемь недель генерал Шлиффен обещает полную победу? А ведь в каждой стране, не только в Германии, были свои Шлиффены, и они обыкновенно различались между собой только в установлении числа недель: победу же (каждый своей стране) они гарантировали вполне, как и покойный начальник германского генерального штаба. Эти тенденции внешней политики великих держав, конечно, сильно влияли даже и на такие страны, в которых отсутствовали или были не так могущественны указанные предпосылки стремления финансового капитала к пробе сил, а была налицо главным образом жажда непосредственного накопления земельных богатств, приращения своей ограниченной территории. Если в Италии вопрос о завладении Триполитанией стал на очередь, то это было прямым следствием марокканской политики Франции, а итальянское выступление поставило
4. Наконец, отметим еще четвертый признак, характерный не для всей истории европейского капитализма в 1871–1914 гг., но для конца этого периода. С 90-х годов XIX в. североамериканский капитал (переживавший пору быстрого и гигантского развития) начинает все более и более влиять на мировую политику и стеснять европейские капиталистические державы. Прежде всего запретительный тариф Маккинли с позднейшими дополнениями (1897 г., и особенно 1909 г. — тариф Пэна-Олдрича) изгнал европейские товары с внутреннего (богатейшего) североамериканского рынка. Затем, пользуясь громадным политическим преобладанием Соединенных Штатов на всем великом американском континенте, североамериканский капитал повел очень успешную борьбу с европейским сбытом в Центральной и Южной Америке. Далее. Уже в 1909 г. Соединенные Штаты помешали намечавшимся соглашениям европейских держав, клонившимся к разделу Китая на зоны отчасти политического, отчасти экономического преобладания, и с тех пор не переставали очень ревниво относиться к китайскому рынку. (О выдвинутом в 1909 г. статс-секретарем Штатов Геем принципе «открытых дверей» в Китае речь будет дальше в своем месте.) Все это стесняло европейский финансовый капитал, ограничивало его поле действия, ставило его в худшие условия, чем в каких он был еще совсем недавно. Последствием должно было оказаться еще большее обострение экономической конкуренции, а потому и политического соревнования, и вражды между европейскими капиталистическими державами. После вступления на мировое поприще североамериканского капитала земной шар начал становиться для капитала европейского как бы слишком тесным. Погоня за рынками сбыта и сырья, а также за возможностью выгодного вывоза капиталов должна была с этих пор приобрести еще более острый характер. Тенденция к разрешению экономических вопросов непосредственной «пробой сил» должна была еще более усилиться.
Таковы были общие условия, в которых жил и развивался западноевропейский капитализм в последние десятилетия перед мировой войной.
5. Что касается рабочего класса, то он в описываемый период, конечно, расширял и углублял свое классовое самосознание, социал-демократия организовывала миллионные массы, рабочая пресса имела десятки читаемых органов, — но чем более усложнялись настроения в рабочей среде относительно вопросов международной (в частности, например, колониальной) политики, тем менее становились или казались реальными в глазах правительств опасения, что рабочий класс всей своей массой ответит на мобилизацию революционным выступлением. Именно с этой специальной, больше всего нас тут интересующей точки зрения, может быть, не так неправ был по-своему покойный Лео Иогихес[40], когда он перед войной как-то с большой горечью заявил, что одна массовая демонстрация против мобилизации и войны имела бы больше значения для сдерживания колониальных хищников, чем самые блестящие избирательные победы социал-демократической партии.
Влиятельнейшие слои рабочей массы, рабочие всех специальностей, близко связанных с производством вооружения, военного кораблестроения и т. п., первые стали обнаруживать тенденцию к отказу от лозунгов революционной борьбы против милитаризма, и их часто и резко упрекали их противники в измене революционным лозунгам во имя собственных материальных выгод: сохранения работы и увеличения заработной платы. Но не только в них было дело, и в некоторых других категориях рабочей массы обнаруживалось более или менее широко распространенное стремление к отказу от активной борьбы против той решительной подготовки к военным выступлениям, которая открыто велась правящими кругами всей Европы. Дело было не только в том, что как в Соединенных Штатах, так и в Англии могущественный рабочий класс абсолютно не влиял (и даже не часто и пробовал влиять) на правительство именно в области этих проблем внешней политики, вооружений, конфликтов и т. д. В обеих англо-саксонских державах чисто политическая организация рабочего класса была внове, но и в Германии социал-демократия в главной своей массе еще задолго до бернштейновского ревизионизма очень вяло и очень мало протестовала против внешней политики своего правительства. А в последние годы перед войной 1914 г. она даже выдвинула публицистов, которые, по существу дела, по мере сил трудились своим пером на пользу пропаганды завоевательной политики. Во Франции вождь социалистической партии Жорес больше других старался вести борьбу против колониальных захватов и других проявлений воинствующей дипломатии Третьей республики, но его в этих вопросах поддерживали слабо и недружно, и он оказался бессилен хоть в чем-нибудь реально помешать Делькассе, или Клемансо, или любому из их последователей. Тут же подчеркну, во избежание недоразумений, что рядом с «рабочей аристократией» были и рабочие пролетарские массы в точном смысле слова, были люди, жившие в условиях ничтожной заработной платы и сверхсильного труда; рядом с правым крылом в социалистических партиях существовало и левое крыло, рядом с ширившимся ревизионизмом шла публицистическая и агитационная деятельность Либкнехта, Розы Люксембург, Клары Цеткин, того же Иогихеса, революционно настроенных приверженцев прямого действия во Франции, в Англии, в Италии, в Бельгии. Эти левые течения получили могущественную идейную поддержку, когда разразилась русская революция 1905 г. и когда вопрос о революционной роли всеобщей забастовки внезапно стал на очередь дня. Между 1905 г. и взрывом мировой войны 1914 г. были налицо такие факты, как ряд грандиознейших проявлений экономической борьбы рабочего класса в Англии, как ряд больших стачек во Франции, причем были уже налицо и стачки синдицированных государственных чиновников (почтово-телеграфных служащих), резче стали звучать голоса представителей левого крыла социал-демократии в Германии. И все-таки даже и тени какого бы то ни было активного сопротивления внешняя политика всех великих держав перед войной не встретила, хотя эта политика на глазах у всех прямо и спешным темпом вела к войне и Фридрих Адлер в январе 1915 г. с отчаянием восклицал: «Не тот факт, что пролетарии стоят друг против друга в окопах, а то, что они в каждой стране объединяются с господствующими классами, — вот что ощущается как крах социал-демократической идеологии, как поражение социализма»[41]. Нам тут важно отметить пока, как сказано уже, только недостаточное противодействие части рабочего класса империалистской политике правительств перед войной.
Для меня методологически неприемлемо воззрение, на котором все больше и охотнее настаивает в последние годы Каутский, — то воззрение, что капиталистическое развитие последней эры всемирной истории не должно было «обязательно» вызвать к жизни агрессивно-империалистскую политику. Примкнуть к этому воззрению значило бы неминуемо быть принужденным заниматься бесплодными и наивными поисками пресловутых «виновников войны» и объяснять мировое землетрясение предосудительными качествами Вильгельма, интригами Пуанкаре и честолюбием Извольского. Иного логического выхода нет, и со все усиливающимся недоумением вникал я в тот аргумент, который, по-видимому, представляется старому теоретику наиболее победоносным: агрессивная политика империализма является «наиболее дорого стоящим и наиболее опасным методом» из всех современных методов капиталистической политики. Совершенно верно, — но что же отсюда можно вывести? Как будто история делается после зрелого, дружеского, всеобщего обсуждения вопроса о войне и взвешивания и подсчета выгод и невыгод, после чего обсуждающие и решают: стоит ли повоевать друг с другом или, может быть, воздержаться?
Это такая же сказка на исторические темы, а не история, как и учение о том, будто возможен «ультраимпериализм», т. е. полюбовное установление соглашения или союза всех империалистских держав для общей эксплуатации земного шара с разделом сфер влияний. Как это возможно при увеличивающейся тесноте земного шара для все растущих гигантских сил финансового капитала в экономически передовых странах? Как представлять себе полюбовное размежевание и, главное, длительное соблюдение первоначальных условий там, где так гнетуща необходимость захвата либо все уменьшающихся, либо в лучшем случае стационарных или медленно увеличивающихся экономических благ при все увеличивающейся силе и способности отдельных империалистских организмов к нападению? Мы видим в наши дни, что выходит, например, из попыток «полюбовно» поделить нефть. Если эти попытки будут иметь вообще какое-нибудь реальное значение, то разве в том отношении, что приблизят новую войну, а вовсе не отдалят ее. Я настаиваю, что воззрение Каутского не выдерживает исторической критики, даже если согласиться с его отрицательным отношением к самой категории «финансового капитала». Но, признавая финансовый капитал колоссальной движущей силой современного исторического процесса, мы и подавно не имеем ни малейшего логического права принимать эти пацифистские мечты Каутского о бескровном «ультраимпериализме» за нечто реальное. Если мысль о «необязательности» (и, следовательно, «случайности»?) войны 1914–1918 гг. логически приводит нас к наивнейшей вере во всеопределяющую роль личности, то мечта Каутского об ультраимпериализме еще более логически может привести нас к вере в то, что отныне будто бы можно с минимальными расходами и неудобствами делать всемирную историю в Женеве, во дворце Лиги наций.
Ни до, ни после войны никакие комбинации в духе этого «ультраимпериализма» не были мыслимы — и немыслимы в настоящий момент. И хоть очень дорога и «невыгодна» была война 1914–1918 гг., есть все основания думать, что финансовый капитал и все подчиненные ему силы могут и впредь в тот момент, который они найдут подходящим, поскольку это от них будет зависеть, снова не остановиться пред расходами и «невыгодами», хотя с каждой новой войной «расходы» будут становиться все значительнее.
Намечалась грандиозная внешняя борьба, столкновение самых гигантских сил, какие только видело человечество. Могущественно организованный финансовый капитал и в Англии, и во Франции, и в Германии, двигая, как марионетками, дипломатией, всюду вел систематически провокационную политику. Могущественные экономические силы более отсталых стран, вроде России и Италии, действовали в том же духе. Рассмотрим в самых сжатых чертах, каковы были социальная структура и внутреннее положение в Европе перед обострением этой внешней борьбы с первых лет XX в. Начнем этот краткий обзор с Франции.
Еще несколько слов хотелось бы мне сказать в этой вводной главе. Хотя я много раз подчеркиваю в своей книге, что все «великие державы» без единого исключения в течение долгих лет вели политику, которая неминуемо должна была кончиться кровавым столкновением, хотя неоднократно мной указывается, что только лицемерие публицистов Антанты могло изобрести теорию о полной «невинности» Антанты и исключительной «виновности» Германии, но у некоторых моих читателей и критиков, к удивлению моему, сформировалось, по-видимому, впечатление, что я считаю «виновницей» войны одну Германию. Приписываю я это курьезное заблуждение, во-первых, невнимательному чтению моей книги (где не один раз, а десяток раз излагается моя мысль о поведении Антанты), во-вторых, некоторой аберрации, вызываемой тем, что Антанта хотела начать войну чуть-чуть позже лета 1914 г. (по чисто техническим, а отнюдь не «гуманным» соображениям), и поэтому с чисто внешней стороны ей «защищаться» от этого обвинения легче и сподручнее, и когда вы изучаете документацию 23 июля — 4 августа 1914 г., то, конечно, большая агрессивность, как вам представляется, не на стороне Антанты, особенно не на стороне Англии и Франции[42]. Но делать отсюда выводы о принципиальном «миролюбии» Антанты могут только исторические учебники для детей среднего возраста, принятые в некоторых странах Антанты. На слова Эдуарда Грея, что он «десять дней подряд» делал все, чтобы сохранить мир в июле 1914 г., ему в свое время было отвечено: «Да, вы десять дней подряд делали все, чтобы сохранить мир, но перед этим вы десять лет подряд делали все, чтобы вызвать войну», В этом смысле Антанта и Германия вели себя одинаково. Тут же отмечу, что ведь даже все главные «рабочелюбивые» тенденции английских правящих классов в течение предвоенного времени (уже с 1903 г.), всю готовность к уступкам и т. д. я тоже объясняю в своей книге именно чисто тактическим приемом, вечной мыслью о подготовке войны с Германией и о необходимости пытаться ослабить жестоко обострившуюся в Англии как раз с 1905 г. классовую борьбу. Это не помешало одному из критиков приписать мне изумительнейшую мысль: будто я говорю, что Англия готова была перейти к… государственному социализму, — и только нападение Германии помешало этому! Тут я даже отказываюсь догадываться, что могло подать повод к подобному совершенно фантастическому утверждению; ни единого звука ни о чем подобном у меня нет, и вся глава об английской внутренней политике построена именно как реальная иллюстрация тактики английского правительства ввиду будущей войны с Германией.
Европа, которой управлял под разнообразными внешними формами финансовый капитал, была полна взрывчатых и горючих элементов перед войной; все предпосылки к обострению внешних проявлений классовой борьбы внутри каждого государства и международной борьбы в широчайшем масштабе были налицо, особенно с 1905 г. Период 1905–1914 гг. в Западной Европе еще не походил по революционным внешним проявлениям классовой борьбы ни на позднейший период 1917–1923 гг., ни на период 30—40-х годов XIX столетия, ни на март, апрель, май 1871 г. в Париже. Но эта эпоха 1905–1914 гг. уже не походила и на период 1871–1904 гг. Годы 1905–1914 были преддверием к эпохе грандиознейших международных и междуклассовых конфликтов, которая теперь едва только началась, но уже успела изменить облик человечества.
Глава II
Общий характер внутреннего развития Франции в 1871–1914 гг
Франция в течение всего рассматриваемого периода оставалась страной, где сельское хозяйство первенствовало перед промышленностью, а ремесло и мелкие предприятия первенствовали перед крупной фабрикой. Банковский капитал, проценты на банковские вклады, мелкая собственность — движимая и недвижимая — характерные черты французской экономики. Уже с середины XIX в. во Франции началось быстрое возрастание как абсолютной цифры свободных капиталов, так и количества мелких держателей капитала; в последнее десятилетие XIX и в первые годы XX в. эти два явления продолжали параллельно развиваться. Французские банки, концентрировавшие вклады бесчисленных мелких вкладчиков, экспортировали капитал в грандиозных размерах, размещая его то в правительственных и коммунальных займах иностранных держав, то в частных и казенных промышленных предприятиях и железных дорогах за границей. Считалось, что в середине 90-х годов около 40 миллиардов франков французских капиталов было вложено в заграничные займы и предприятия, а к началу мировой войны цифра эта уже равнялась около 47–48 миллиардов. Колоссальные суммы были вложены также во французские внутренние займы и предприятия. Но промышленное производство во Франции росло несравненно медленнее, чем свободные капиталы. Французский капитал в своем непрерывном росте увеличивал не столько число рабочих в стране, сколько число мелких и средних вкладчиков, и политическое влияние принадлежало во Франции не столько промышленникам, сколько банкам и бирже.