Полночь
Шрифт:
— Твой дом не призрак, — возразил господин Бернар, — а головоломка.
Слова эти канули в наступившую тишину. Серж только что зажег последнюю свечу, и все взгляды устремились на маленькие язычки пламени, бросавшие золотистые отблески на внимательные лица обитателей усадьбы. В эту минуту на белой скатерти не оставалось ничего, кроме двух медных подсвечников, стоявших один напротив другого и придававших собранию особый, торжественный блеск. Будто предстоял праздник.
— Друзья мои, — сказал вдруг господин Эдм, — в этом доме, о котором я вам рассказал, я прогуливаюсь уже много лет каждый день и каждую ночь. Это настоящее убежище, где можно укрыться от ужасов нашей жизни, несокрушимая твердыня души, где нет места ненависти, где рассеиваются все страхи, где разум освобождается от тяжкого бремени лжи и несбыточных мечтаний. Если смотреть из этого дома наружу, мир предстает в сумерках, кажется холодным и зловещим, как первый проблеск утренней зари. Там мы просыпаемся от дурного сна. Смерть, болезни, разочарование в любви, разорение — все это не более чем кошмарный сон, на самом деле все
— Ты безрассуден, мой бедный сын, — сказала мать господина Эдма, беря его за руку.
— Нет, мама, — возразил он. — Хотите, я возьму вас с собой туда, где вы будете счастливы на веки вечные. Может, кто-нибудь еще хочет составить нам компанию?
— Я! — сказал господин Аньель, выходя из-за ширмы; на нем снова был передник, но он поспешно снял его.
— Как? — проворчал господин Юрбен. — Ты еще здесь?
— Я ухожу, господин Юрбен, — ответил старик, сияя от счастья, — ухожу вместе с господином Эдмом.
Он аккуратно сложил передник и положил его на стол между подсвечниками.
— Это уже крайне любопытно, — сказал господин Бернар. — Когда же вы отправляетесь?
— Аньелю незачем уходить, — ответил господин Эдм, который всегда отвечал серьезно на шутки своего брата. — Он уже давно со мной.
— Неужели? — вскричал господин Аньель. — Я — с вами в этом самом доме, где вы прогуливаетесь?
— Не сомневайтесь в этом, друг мой.
— Черт побери, — сказал осмелевший господин Бернер. — Это что-то новенькое. Значит, когда мы по простоте душевной думаем, что Аньель подметает комнаты или стряпает обед, на самом деле он путешествует в мире воображения, исследует полный чудес дом, каким был бы Фонфруад, если бы он существовал, и которого, по всей видимости, не существует. У тебя такая щедрая душа, дорогой Эдм, наверное, скоро ты и меня убедишь, что я не существую.
— Я не стану тратить время попусту, — ответил брату господин Эдм.
— Проклятье! — вскричал господин Юрбен. — Всякий раз, как мне кажется, что я ухватил вашу мысль, она от меня тут же ускользает. Дорогой кузен Эдм, не могли бы вы сказать ясней, о чем идет речь?
— Сначала ответьте на мой вопрос, Юрбен. Вы любите Аньеля всем сердцем?
Господин Юрбен вскочил со стула и топнул ногой.
— Вам угодно насмехаться надо мной? Я его презираю.
— В таком случае, — с улыбкой заметил господин Эдм, — вам будет трудно составить нам компанию.
— Сын мой, — сказала мать господина Эдма, которая также встала со стула, — ты и в самом деле хочешь уйти отсюда? Растолкуй мне, как старой, доброй, но не очень умной женщине, куда ты хочешь уйти?
— Никуда, мама. Мы останемся здесь, но, вместо того чтобы печалиться, будем радоваться.
— О-о! — разочарованно протянула иностранка. — Вы же только что сказали, что мы куда-то отправимся.
Корнелия вдруг всплеснула своими маленькими высохшими ручками, тыльная сторона которых напоминала отполированную кость.
— А я, — заявила она, — совершенно убеждена, что Фонфруад — один из тех домов, которые обрушиваются, если в них слишком часто лгут.
— Собственно говоря, даже необходимо, чтобы старый дом рано или поздно рухнул, тогда на его месте можно будет возвести другой, — пояснил господин Эдм. — Вы ведь помните, что, когда изгнали отсюда Серых сестер, одна из них, обернувшись с порога вот этой самой трапезной и указав на оставленный на стене огромным распятием след, сказала: «Этот дом будет стоять, пока не исчезнет со стены след от распятия». И она, Корнелия, наверняка ответила бы вам так: «Если ложь — причина того, что дома обрушиваются, то любой росток духовной жизни скрепляет камни прочней известки». Но след распятия давно исчез, и этим все сказано; в определенном смысле для некоторых из нас и старый дом рухнул, а новый существует. И никакой ураган ему не страшен, в нем будет мир и покой на веки вечные. Непрерывная ночь, прозрачная и лучезарная, омывает своим сияньем тихие просторные комнаты. В окна без занавесок можно видеть белую пелену тумана, стелющегося по земле меж черных тополей, а в небе, никогда не оглашаемом фанфарами солнца, в синеватой тьме мерцают звезды. Наш дух погружается в бездны между этими двумя мирами. Наша мысль качается от необычного опьянения, и мы испытываем особое счастье, друзья мои, что-то вроде долгого головокружения, не угрожающего падением, и ощущаем безмерную свободу. Из этого нематериального обиталища, куда я хочу повести вас, душа устремляется на простор с такой же легкостью, с какой мы выходим из дома, где сейчас находимся, через дверь. Если вы сбросите с плеч страшный груз, который мы влачим от рожденья до смерти, вы, как и я, подниметесь в сферы, где вечно царят покой и сверхъестественное счастье. Сначала мы поднимемся по большой таинственной лестнице, вход на которую я открыл в раздумьях и снах, и вам не будет страшно, потому что я буду с вами.
— Надеюсь, вы извините меня, если я не пойду с вами, — сказал господин Бернар.
— Что до меня, — промолвил господин Юрбен, запуская пальцы обеих рук в бороду, — я признаю, что подобный опыт был бы интересен. В молодости я занимался верчением столов. И я пойду с вами, дорогой кузен, в это не совсем понятное обиталище, о котором вы так хорошо рассказываете, однако при условии, что Аньель останется здесь, и, когда я говорю «здесь», я знаю, что говорю, без всяких экивоков, ясно?
Ничего на это не ответив, господин Эдм отошел от камина и остановился посреди зала, куда за ним устремились взоры всех собравшихся. Иностранка, сама не зная почему, встала. Соланж и Корнелия прижались друг к дружке, словно боялись, как бы стены трапезной не испарились, а мать господина Эдма оперлась на спинку стула и смотрела на сына горестно и недоуменно. Даже господин Бернар повернул голову и продолжал смотреть на брата. Господин Аньель так дрожал, что шуршанье его манжет разносилось в тишине по всему залу. При неверном мерцающем свете горевших в камине дров и стоявших на столе свечей эта сцена выглядела каким-то выдающимся событием. Всех присутствующих вдруг охватило беспокойство, и они придвинулись друг к другу поближе, как будто господин Эдм, отойдя от них на некоторое расстояние, добился того, чего не мог достичь словами. Сам он стоял неподвижно в том месте зала, которого не достигал свет свечей, и его хрупкий силуэт растворялся в полутьме. Несколько секунд он вроде бы размышлял, затем снова заговорил негромким голосом, достигавшим, однако, самых дальних уголков зала:
— Друзья мои, я ждал этого дня, чтобы рассказать вам о событии, некогда изменившем мою жизнь. Для меня наступил такой час, когда мне нетрудно сказать вам те слова, которые я носил в себе долгие годы, и виной тому были то ли стыд, то ли простое человеческое уважение к прошлому. Когда-то я любил женщину, и эта женщина умерла, умерла из-за меня. До того как я встретил ее впервые, жизнь моя не отличалась от жизни очень многих людей, то есть она была бессмысленной; денежные затруднения, маленькие порочные радости и банальные загадки мимолетных любовных приключений составляли содержание моей жизни. И вот наступил вечер, когда так называемый случай бросил эту женщину в мои объятия. Не будучи ни очень красивой, ни очень умной, она тем не менее нравилась мне до умопомрачения. Те ее качества, которые, казалось бы, должны были пробуждать во мне лишь добрые чувства, напротив того, вызывали у меня непонятную ярость. Ее робость, беспредельная покорность, ее любовь толкали меня на самые безумные поступки. Однако, вместо того чтобы поколотить ее, что было бы вполне естественно, я удваивал свою неискреннюю нежность и потихоньку доводил ее до отчаяния, напоминая ей, что разлука наша не за горами. Она настолько привязалась ко мне, что одно мое слово вызывало у нее в зависимости от моего желания то неуемную радость, которую я тут же охлаждал, то приступы отчаяния, наблюдать которые порой так любопытно. Порывы этой простой натуры тешили мое тщеславие, ибо, не располагая физической привлекательностью, определяющей власть мужчины над женщиной, я тешил себя мыслью о том, будто покорил ее силой своего ума. Бедная женщина, конечно, страдала, но она любила это свое страдание настолько, что теряла голову и, побуждаемая своего рода любовным аскетизмом, отрекалась от себя ради меня. И мы были по-своему счастливы. Через полгода я объявил своей жертве, что пришла пора нам расстаться. К моему великому удивлению, она не заплакала. Я ласково попенял ей и покинул ее. Под вечер того же дня она выехала за город, взошла на вершину холма, откуда могла увидеть поезд, на котором я собирался уехать, и там покончила с собой, в чем не было никакой необходимости, так как я тем временем передумал, такова уж была причуда моего сердца, а над сердцем мы не всегда властны.
Он умолк, и воцарилась полная тишина. И вдруг иностранка хлопнула ладонью по столу.
— Я всегда думала, что ты подлец! — вскричала она.
Никто не шелохнулся. Через несколько секунд господин Эдм продолжал мягким и ровным голосом:
— Лишившись счастья причинять страдания единственной интересовавшей меня женщине, я вздумал разыскать ее дочь, намереваясь воспитать ее по своему разумению и в ней вновь обрести малую толику тех чувств, которые будила во мне ее мать. По правде говоря, это была милая девочка, немного диковатая и как раз поэтому привлекательная. Судьба, однако, поначалу воспротивилась моим планам. Вот тогда я и переехал в Фонфруад в таком состоянии духа, от описания которого я вас избавлю. Именно тогда я понял, что любил ту, которую погубил, а быть может, и ее дочь. Некоторое время я терзался этой двойной бесплодной страстью. Предавался тоске в этом большом доме не без тайного сладострастия, каким наслаждается меланхолик в самые горькие минуты. Таким образом, настал мой черед наслаждаться невыносимым страданием. Я целыми неделями не смыкал глаз и скоро вступил в такую пору жизни, когда самоубийство приобретает известное очарование и от мысли о нем кружится голова. Болезненный интерес к смерти, желание поставить точку в неудавшейся жизни и многие другие причины побудили меня разрушить свою земную оболочку, и я принял дозу яда, которую счел достаточной.
Все собравшиеся жестами выразили свое изумление, все, кроме матери господина Эдма, которая не шелохнулась. Господин Аньель слабо вскрикнул.
— Меня спасло мое невежество, — продолжал свой рассказ хозяин усадьбы. — Доза оказалась слишком сильной, и яд сам себя обезвредил, а мать так заботливо ухаживала за мной, что через несколько недель я был уже вне опасности.
— Мой бедный сын, — сказала старуха, — какой смысл рассказывать этим людям про все, что было? Их это не касается.
— Но вы не знаете, мама, — возразил господин Эдм, — что, оправившись, я почувствовал себя другим человеком. В определенном смысле яд уничтожил мое тело, как я того и хотел, и во мне пробудилось что-то такое, чего раньше не было. Не знаю, как это назвать, но я был твердо уверен, что впредь тело мое не помешает развиваться моему внутреннему «я». Знаю, вам это кажется темным, как темен незримый мир, о котором я говорю. Поначалу это открытие встревожило меня. Я почувствовал себя ребенком, у которого отобрали помочи. Меня страшило одиночество, мне казалось, будто неведомая сила влечет меня в глубь тишины, но мне предстоит одолеть ужасно долгий путь. Раза два мне приходила в голову мысль, что я теряю рассудок, и меня это пугало. Тогда я и начал приглашать вас одного за другим в Фонфруад.