Полночь
Шрифт:
Вернувшаяся на свой пост Элизабет была возмущена этой ложью, но Эва лишь презрительно пожала плечами. Господин Бернар начал звучным голосом отдавать команды.
— Аньель, подложите сухих дров в камин, эти только коптят. Серж, ширма не полностью загораживает меня, я чувствую, как дует. И переставьте лампу, она должна стоять вон там.
Пока все толпились вокруг господина Бернара, дверь с треском распахнулась, и вошла маленькая старушка, седая и морщинистая, в черном платье со стеклярусом. Четким быстрым шагом она подошла к столу, раздвинула стулья и села
— Прошу прощенья, но вы меня потеснили, — заявила она. — И взяли себе мою салфетку.
К великому удивлению Элизабет, господин Бернар не протестовал и отодвинулся настолько, насколько хотела его беспокойная соседка. Та несколько секунд смотрела на него черными глазами, оживлявшими ее сморщенное и пожелтевшее от желчи лицо, потом показала ему язык.
— Я показываю вам язык, — сообщила она надтреснутым голосом.
Господин Бернар не то умиротворяюще, не то безразлично махнул рукой.
— Я показываю вам язык, потому что вы — комедиант, — пояснила старуха.
Господин Бернар со страдающим видом поправил очки.
— Вы настоящий великан, — продолжала пожилая дама, шиньон которой едва доставал до плеча господина Бернара, — но я никогда вас не боялась. И это дает мне право сказать, что я вас не уважаю.
Она схватила свой стакан и начала изо всех сил протирать его заново салфеткой.
— Я никогда никого не боялась, — продолжала она, — и, вообще говоря, не боюсь ни дылд, ни верзил.
Господин Бернар желал, чтобы добавили дров в камин, о чем он смиренно сообщил проходившему мимо господину Аньелю. При этом улыбнулся ему и сказал, что господин Аньель очень любезен.
— Я была свидетельницей крушения двух домов, — продолжала старуха с лицом Парки. — Первый был разрушен пожаром. Второй продали на слом. А вот этот — рухнет сам собой. По вашей вине. Вы знаете, почему дома горят?
Господин Бернар ерзал в кресле, точно между лопаток его кусала блоха.
— Дома горят, — продолжала старуха, — потому что в них происходит прелюбодеяние.
Это поразительное открытие, несомненно давно уже не новое для обитателей усадьбы, было встречено угрюмым молчанием. Лишь господин Бернар проявил какое-то беспокойство. Старуха с торжествующим видом протерла салфеткой нож и продолжала:
— А хотите, я вам скажу теперь, почему дома идут на слом? Они идут на слом, когда их хозяева делают долги. Всякий раз как в дверь постучится кредитор — это все равно что удар кирки в стену.
— Ну, каждый вечер, — тихонько простонал слепой, — каждый вечер одно и то же.
— Бернар! — воскликнула старуха, толкая соседа в бок черенком ножа. — А вам интересно узнать, отчего дома обрушиваются?
Господин Бернар болезненно содрогнулся и встал.
— Эй, кто-нибудь! — прорычал он голосом раненого великана. — Подайте мне руку!
Господин Аньель предложил ему свою.
— Дома обрушиваются, — продолжала неугомонная старушка, — по одной-единственной причине. Дома обрушиваются не от протечек, не от проливных дождей и таяния снега, а от лжи, ложь разрушает стены и продавливает крыши.
— Она сошла с ума! — вскричал слепой. — Я скажу брату, чтобы он ее выгнал.
— А я почти кончила, — внезапно успокоившись, сказала старушка и скрестила руки на груди. — Здесь, в Фонфруаде, нам всем довелось лгать, и не единожды, но в тот день, когда Бернар нацепил черные очки, я поняла, что чаша переполнена. Итак, друзья, этот дом обрушится.
— Мой старый друг Аньель, мой мальчик Серж, — умолял господин Бернар, идя вокруг стола об руку с Аньелем, — не слушайте, что там бормочет эта злокозненная старуха. Она измывается над тяжелейшим из недугов.
— Ладно, Бернар, хватит! — сказала вдруг иностранка, безучастно жуя ломтик ветчины. — Я предалась было воспоминаниям о восхитительных днях моего детства… Да сядьте вы подальше от этой женщины и не отвечайте на ее реплики.
— Она лжет! — вскричал господин Бернар, тяжело падая на стул.
— А я говорю, что этот дом обрушится, — твердила старушка с упрямством провидицы. — Стены любого дома и его крыша держатся только на правде.
Господин Аньель молитвенно сложил руки:
— О, как хорошо было бы начертать эти слова на фасаде… — проникновенным тоном заявил он.
— Если Аньель опять начнет бубнить про надписи, я пойду обедать куда-нибудь еще, — возмутилась иностранка.
Что говорилось дальше, Элизабет не слышала, так как Серж направился в буфетную.
— Они там завели свое, — сказал он, как только вошел.
Потом вполголоса попросил Элизабет:
— Поди на кухню и налей водой этот графин. И подай-ка мне стаканы, что стоят там на полке. Сначала графин. Да пошевеливайся!
Девушка изо всех сил старалась выполнить поручение, моталась взад-вперед, но сердце ее билось так сильно и она так боялась не угодить Сержу, что испытала облегчение, когда он ушел из буфетной. Однако, оставшись одна, Элизабет впала в отчаяние. Пока Серж был с ней, пусть и грубил, она была счастлива, но сейчас, когда он ушел, ей показалось, что он ее не любит. Ведь он с самого начала так ни разу и не сказал, что любит ее, а каким сухим и жестким тоном он отдавал ей приказы! Всю любезность приберегал для других.
Чей-то громкий голос заставил Элизабет снова приникнуть к кошачьему лазу, и она увидела посреди зала мать господина Эдма в длинном дорожном пальто с аляповатыми синими и красными полосами. В этом наряде она казалась неимоверно широкой в плечах, несомненно, за счет поперечных полос спереди и сзади, которые делали ее похожей на зебру или на сторожевую будку в человечьем облике. Под буйной копной черных волос, в которой можно было разглядеть кусочек ограненного гагата, куриное крылышко и виноградную гроздь, голова казалась крошечной. От злости щеки ее раскраснелись, словно их исхлестал холодный ночной ветер, так что цвет этого сердитого лица представлял собой нечто среднее между фиолетовым и темно-розовым — сочетание, не очень приятное для глаз. При неверном свете лампы, освещавшей лишь одну сторону зала, старуха стояла неподвижно, точно раскрашенный истукан.