Полночь
Шрифт:
— Выставить за порог вас, мсье Бернар? — воскликнула Элизабет, пораженная последними словами собеседника. — Кто посмел бы выставить вас за порог при том…
— …что я почти слепой? — тонко подметил он. — Совершенно верно, дитя мое. У моего брата хватило безумия собрать под этой крышей больше народу, чем он может прокормить, и он не выставит за порог слепого. Не так ли, Элизабет?
— Я в этом уверена, мсье Бернар.
— Я тоже, я тоже. Впрочем, если бы такая некрасивая мысль пришла ему в голову, я бы поговорил с ним о всеобщей морали, чтобы увидеть, как он побледнеет. «Чтобы увидеть, как он побледнеет» — это только оборот речи, — поправился господин Бернар, — ибо я этого не увидел
— Но, мсье Бернар, я питаю к вам искреннее уважение!
— Оставьте вежливые фразы, Элизабет, и поговорим серьезно. У вас хороший аппетит?
— Не знаю. Смотря когда…
— Так отвечают все любители поесть, — с грустью заметил он. — Видал я таких предостаточно. Вы нас погубите, Элизабет. Вы очаровательное дитя, но вы нас разорите. Ах, почему вы не ушли сразу же, как только я подсунул вам эту записку? Вам надо было бежать со всех ног с вашими двадцатью франками, бежать из этого зловещего обиталища.
— А что же мне здесь грозит, мсье Бернар?
— Вам? Да ничего! Я боюсь не за вас, а за нас, за себя, в конце концов!
Элизабет от злости вскочила на ноги.
— Так значит, вот почему вы хотели меня запугать? Хотели просто-напросто отделаться от меня?
— Ну конечно, — с наивным цинизмом ответил старик.
— Вы что же, мсье Бернар, думаете, я приехала бы сюда, если была бы вольна поступить иначе?
— Этого я не знаю, Элизабет, только зачем говорить с больным стариком таким злым тоном, зная, что это его огорчит и взволнует. Пощадите меня, дитя мое!
Элизабет пробормотала:
— Ну, это уж слишком!
Снова села в кресло, сердце ее бешено колотилось от возмущения. Довольно долго оба молчали, затем господин Бернар снова заговорил:
— Элизабет, — сказал он, — милая малютка Элизабет.
Она не отвечала.
— Вы забыли, что обещали мне несколько минут назад? Можете вы оказать мне эту маленькую услугу, о которой я прошу скрепя сердце, сейчас же? Ну, будьте же сострадательны к беде доброго старого человека, которому нечего курить. Одолжив мне эту небольшую сумму, вы сделаете меня счастливым дня на четыре. Подумайте только — на четыре дня! И я сегодня же рассчитаюсь с этой ужасной девицей…
— С какой ужасной девицей? — сухо спросила Элизабет.
— Ах да, вы не можете этого знать. Дитя мое, когда я говорю, что мадемуазель Эва ужасная девица, я, конечно, преувеличиваю, но меня она просто раздражает, она без ума от моего брата и соперничает в низости с Аньелем, которого побаивается, воображая, будто он может уронить ее в глазах хозяина и тот изгонит ее из усадьбы, как будто Аньель, этот божий агнец, способен на такое! Но как бы там ни было, я должен Эве незначительную сумму, и она требует возврата долга каждый день, если не словами, не изустно, то по крайней мере взглядами, которые я ощущаю кожей, как вы ощущаете прикосновение руки.
— Как вы чувствительны, господин Бернар!
— Не смейтесь надо мной, Элизабет. Так вот, я рассчитаюсь с иностранкой, а завтра пошлю Сержа за сигаретами.
— Сержа, — повторила Элизабет, вдруг задумавшись.
— Прошу вас, не медлите, — сказал господин Бернар. — Если вас здесь застанут, это может испортить все дело.
Элизабет вышла.
Вскорости возвратившись, удивилась, увидев полоску света под дверью, и спросила себя, не ждет ли ее какой-нибудь подвох. С чувствами, о которых нетрудно догадаться, девушка посмотрела в замочную скважину и увидела спящего юношу, который лежал в кресле в том же положении, в каком она его оставила. Это успокоило Элизабет. Она смотрела в крошечное отверстие то правым, то левым глазом и все никак не могла насмотреться. Однако через несколько минут восхищение сменилось горечью в душе, и она оставила это бесплодное созерцание. Печально вздохнув, открыла дверь и вошла в комнату.
Просторная и с высоким потолком, комната поначалу казалась уютной и даже создавала какое-то представление о роскоши; однако при более внимательном осмотре впечатление менялось. Огромная кровать с балдахином на резных стойках, горделиво красовавшаяся малиновым бархатным пологом, сразу привлекала взгляд, но и роскошные драпри не могли скрыть разрушительное действие времени и жучков-точильщиков, похоже было, будто это утратившее благородство сооружение не один месяц простояло под дождем и солнцем, ибо бархат сохранял свой первоначальный цвет только в складках, а в остальных местах малиновый цвет перешел в розовый, а то и в желтый. Бледная обивка давно утратила всякие следы узоров и отставала от сырых стен длинными тяжелыми полосами, качавшимися при самом легком сквозняке, точно пальмовые листья. Были тут и бюро красного дерева со вздувшимися панелями, и обтянутые плюшем кресла, щетинившиеся конским волосом, — все это свидетельствовало о былом стремлении к роскоши, от которой теперь остались лишь жалкие следы. Ни в одном комоде не было ящиков: все они стояли на полу без всякого порядка, до краев наполненные грязным бельем, некоторые из ящиков стояли даже на кровати. Все здесь было расползшееся, рваное, грязное. На камине, рядом с кастрюлькой, неизвестно для чего оказавшейся там, стояла керосиновая лампа без абажура и заливала безжалостным светом все помещение, выглядевшее как после стычки с повстанцами.
Не успела Элизабет все как следует разглядеть, как господин Бернар потребовал у нее деньги, которые уже считал своими.
— Вот, пожалуйста, — сказала она, перейдя через всю комнату, чтобы вручить ему требуемое.
Больной сидел на маленьком стуле с прямой спинкой в нише окна, прикрывшись от света занавеской.
— Можно подумать, что вы кого-то выслеживаете, — сказала Элизабет, подавая ему шестнадцать франков.
Он ощупал монеты, после чего они исчезли в одном из карманов жилета.
— Это я-то кого-то выслеживаю? Вы шутите, дитя мое. Кого мне выслеживать, Господи Боже мой! С моими-то глазами! Скажите-ка лучше, не пахнет ли на лестнице обедом?
— Да нет.
— Странно. Однако…
По привычке господин Бернар сунул два пальца в другой жилетный карман и вытащил большие карманные часы, подержал их некоторое время в чашечке ладони, и вид у него был как у застигнутого на месте преступления вора, но он быстро оправился и протянул часы Элизабет, дабы она смогла оценить их по достоинству:
— Золото и платина. Я не предлагаю их вам в подарок, дитя мое. Когда голод постучится в дверь усадьбы, я попрошу моего друга Сержа отнести эту фамильную драгоценность в ломбард. Ох уж эти безумства моего брата, Элизабет! А пока скажите, пожалуйста, который час.
— Четверть одиннадцатого.
— А вы уверены, что не почувствовали на лестнице запах супа? Обычно дом начинает благоухать в десять часов. Надо мне было спросить об этом у Аньеля, когда он принес лампу, но он всегда отвечает так, что приводит меня в отчаяние. Все не в лад.