Полное собрание рассказов
Шрифт:
— Как нам добраться до него через ручей? — спросил мальчик.
— Нам незачем туда добираться, — ответил старик с легким раздражением. Он крепко взял мальчика за руку. — Сегодня — незачем. Может быть, как-нибудь в другой раз. Но не сегодня.
Мальчик заметно приуныл. Его маленькая рука обмякла в стариковской.
— Впереди поворот — за ним мы найдем именно то, что нам нужно.
Мальчик промолчал. Он подобрал с земли камень и бросил его в танк. Маленький снаряд летел к цели, и мальчик напрягся, подобрался, словно мог взорваться весь мир. Камень попал в башню, раздался легкий щелчок — и мальчик сразу успокоился, цель была достигнута. И он послушно последовал за стариком.
За поворотом они нашли то, что искал старик: гладкое и сухое каменное плато, нависавшее над ручьем и огражденное его высокими берегами. Старик растянулся на мшистой поверхности, любовно похлопал по камню рядом с собой, приглашая мальчика сесть. Разложил съестное для ланча.
Они поели, и мальчик стал ерзать.
— Тут так тихо, — сказал он наконец.
— Так и должно быть, — объяснил старик. — Это лишь один уголок, но именно такой должна быть земля.
— Тут одиноко.
— В этом и красота.
— Мне больше нравится в городе, там солдаты и…
Старик резко схватил мальчика за руку и крепко сжал ее.
— Нет. Ты просто не понимаешь. Ты еще совсем молодой и не понимаешь того, что видишь сейчас, что я пытаюсь тебе передать. Станешь повзрослее — вспомнишь и захочешь прийти сюда снова, твоя тележка к тому времени давно сломается.
— Не хочу, чтобы моя тележка ломалась, — сказал мальчик.
— Да не сломается она. Ты просто полежи здесь, закрой глаза и прислушайся, постарайся обо всем забыть. Это и есть мой тебе подарок — несколько часов вдали от войны.
И он закрыл глаза.
Мальчик прилег рядом и, подчиняясь, тоже закрыл глаза.
Когда старик проснулся, солнце уже клонилось к закату. От долгого сна у ручья ломило спину, на теле выступил пот. Он зевнул и потянулся.
— Пора идти, — сказал он, не открывая глаз. — Наш день мира закончился.
Тут старик понял, что мальчика нет. Он позвал его, поначалу без всякой тревоги. Но ответом ему был только ветер, тогда он поднялся и выкрикнул имя мальчика во весь голос.
В душе старика зашевелилась паника. Ведь мальчик никогда не был в лесу, мог запросто заблудиться, если пошел в северную сторону, по склону в глубь леса. Старик забрался повыше и снова закричал. В ответ — тишина.
Может быть, мальчик спустился вниз, к танку, попробовал пересечь ручей? А плавать не умеет. Старик заспешил вниз вдоль ручья, к повороту, откуда открывался вид на танк. Жуткий свидетель прошлого озлобленно пялился на него с другой стороны оврага. Движения не было, только шелестел ветер в листве, да журчала вода.
— Ба-бах! — крикнул детский голосок.
Из башни танка высунулась голова мальчика.
— Попал! — торжествующе объявил он.
Больше жизни!
Было такое время, когда я принимал точку зрения отца: мол, будешь благопристойным, смелым, внушающим доверие и вежливым бойскаутом — и судьба тебя не обидит. Однако с тех пор мне не раз приходилось усомниться в справедливости родительских наставлений, в частности, полагаю, что адские пажити — куда лучшая школа жизни, чем игры в Зеленый патруль. Меня не покидает чувство, что мой приятель Луис Джилиано, с двенадцати лет куривший сигары, оказался гораздо лучше подготовлен к жизни в условиях хаоса, чем я, — хотя меня обучали, как обезвредить противника с помощью перочинного или консервного ножа и дырокола для кожаных ремней.
С наукой выживания я в полной мере познакомился в лагере для военнопленных в Дрездене. Мне, добропорядочному американскому отроку, пришлось делить невзгоды с Луисом — эдаким наглым пронырой, который в гражданской жизни толкал гашиш сопливым девчонкам. Сейчас я вспоминаю о Луисе, потому что едва свожу концы с концами, а он живет как принц, хорошо постигнув механизмы окружающего нас мира. Это было ясно уже в Германии.
В соответствии с демократическими положениями Женевской конвенции нам, рядовым, полагалось отрабатывать свой хлеб. Мы все и работали — все, кроме Луиса. Оказавшись за колючей проволокой, он сразу доложил англоговорящему нацисту-охраннику, что воевать не собирался, а эта братоубийственная война — дело рук Рузвельта и всемирной шайки еврейских банкиров. Я спросил его: ты это серьезно?
— Господи, да устал я, понимаешь? — ответил он. — Полгода повоевал — хватит с меня. Хочу передохнуть, и чтобы кормежка была не хуже, чем у людей. Мой тебе совет: больше жизни!
— Нет уж, спасибо, — процедил я сквозь зубы.
Меня послали на работу — махать лопатой. Луис остался в лагере — помощником немецкого сержанта. За то, что он с этого сержанта сдувал пылинки три раза в день, Луис получал дополнительный паек. А я наживал себе грыжу, разгребая завалы после налета американской авиации.
— Ты коллаборационист! — шипел я на него после невыносимо тяжелого дня среди городских руин. Он с охранником стоял у тюремных ворот, весь из себя чистенький и оживленный, — и кивал знакомым, которые изрядно намаялись и пропитались пылью улиц. В ответ на мой упрек Луис взялся сопроводить меня до нашего барака.
Он положил руку мне на плечо.
— Это, парнишка, как посмотреть, — сказал он. — Ты, между прочим, помогаешь немчуре расчищать улицы, чтобы они снова могли гонять по ним в грузовиках и на танках. Это не коллаборационизм? Я пособничаю немцам? Ты все перевернул с ног на голову. Я курю их сигареты и объедаю их — это плохо? Этим я помогаю немчуре выиграть войну?
Я плюхнулся на свою койку. Луис уселся рядом на соломенный матрац. Моя рука свисала вдоль койки, и взгляд Луиса остановился на моих наручных часах — подарке мамы.
— Отличные часы, парнишка, просто класс, — похвалил он. Потом добавил: — Наверное, после праведных трудов жрать хочется?
Естественно, я изнывал от голода. Суррогатный кофе, миска жиденького супа, три куска черствого хлеба — разве такой стол способен зажечь огонь в сердце разгребателя завалов, отпахавшего девять часов подряд? Луис относился ко мне с сочувствием. Я вообще ему нравился, и он был готов помочь.