Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.
Шрифт:
– Знаешь что, мой ангел: возьми пока к себе один диван, вот этот, зеленый, – отвечал Иван Савич. – У меня их два да еще кушетка.
– Зачем… – нерешительно говорила Анна Павловна. – К такому дивану нужен и ковер, а у меня нет… не всем рок судил счастье…
– Возьми один ковер: у меня два.
– Ну уж если ты так добр, так дай на подержание и зеркало, чтобы хоть на время забыть удары судьбы.
125
– Изволь, изволь, мой ангел! Ах ты, моя кошечка, птичка, цветочек… не правда ли, Авдей, цветочек?
– Не могу знать, – отвечал Авдей, проходя через комнату.
– Да, цветочек! –
– Завтра же, завтра, дружок, усыплю путь твоей жизни цветами.
– И хорошеньких горшечков от Поскочина, – сказала она, взяв его руками за обе щеки. – Это чистейшее наслаждение: оно не влечет за собой ни раскаяния, ни слез, ни вздохов…
– Непременно, только не растрепли бакенбард: мне в департамент идти; надо же когда-нибудь сходить. Как жаль, что тебя, Анета, нельзя брать туда: я бы каждый день ходил. Ты бы подшивала бумаги в дела, я бы писал… чудо!.. А то начальник отделения, столоначальник… да всё чиновничьи лица… фи!.. Если и придет иногда просительница, так такая… уф!.. К нам всё мещанки да солдатки ходят… ни одной нет порядочной: рожа на роже! пожуировать не думай. Ох, служба, служба, – прибавил он, натягивая вицмундир, – губи свою молодость в мертвых занятиях!
– Долго ты там пробудешь, mon ami?
– Часов до четырех, я думаю… Если можно будет надуть начальника отделения, так удеру около трех.
– Ах, Боже мой! У меня нет часов: я не буду знать, когда ты придешь. Часы мне покажутся веками, а в жизни и так немного радости.
– И, мой друг, – сказал Иван Савич, – помни, что жизнь коротка, по словам философа, и не грусти, а жуируй. Да возьми-ка мои часы столовые: они верны, – сказал Иван Савич.
– Да! а на что я их поставлю? У меня нет такого столика. Не всякому дано…
– Ты и со столиком возьми. Авдей! отнеси!
Прошло месяца два – Иван Савич всё жуировал, Анна Павловна всё вздыхала да распоряжалась свободно им и его добром. Как же иначе? И он распоряжался ею и ее добром: играл локонами, как будто своими, целовал глазки, носик и проч. Наконец продолжительные свидания начали утомлять их: то он, то она зевнет; иногда
126
просидят с час, не говоря ни слова. Иван Савич стал зевать по окнам других квартир.
– Авдей! чей это такой славный экипаж? – спросил он однажды, глядя из своего окна на двор.
– Не могу знать.
– Узнай.
Авдей доложил через пять минут, что экипаж принадлежал знатной барыне, что во втором этаже живет.
– Какие славные лошади, как хорошо одеты люди! Она должна быть богата, Авдей?
– Не могу знать.
В другой раз он увидел, что на дворе выбивают пыль из роскошных ковров, и на вопрос, чьи они, получил в ответ от Авдея сначала – не могу знать, потом, что и ковры принадлежали знатной барыне.
– А вон эта собака? – спросил Иван Савич.
– Ее же. Чуть было давеча за ногу не укусила, проклятая!
– Вот бы туда-то попасть! – сказал Иван Савич.
Иван Савич и Анна Павловна всё дружно жили между собой и видались почти так же часто. Только изредка, как сказано, зевали, иногда даже дремали. Дремала и любовь. Горе, когда она дремлет! От дремоты недалеко до вечного сна, если не пронесется, как игривый ветерок, ревность, подозрение, препятствие и не освежит чувства, покоящегося на взаимной доверенности и безмятежном согласии любящейся четы. Впрочем, кажется, ни Иван Савич, ни Анна Павловна не заботились о том. Они смело дремали, сидя на разных концах дивана, иногда переглядывались, перекидывались словом, менялись поцелуем – и вновь молчали. Она задумывалась или работала, он дремал. Однажды дремота его превратилась в настоящий, основательный сон: голова опрокинулась почти совсем на задок дивана. Он даже открыл немного рот, разумеется неумышленно, поднял кверху нос, в руке прекрепко держал один угол подушки и спал. Вдруг ему послышалось восклицание «ах!», потом сильный говор подле него. Он не обратил на это внимания, но говор всё продолжался. Через минуту он открыл глаза. Что же? Перед ним стоит низенький, чрезвычайно толстый пожилой человек, с усами, в венгерке, и грозно вращает очами, устремив их прямо на него. Иван Савич тотчас опять закрыл глаза.
127
– Какой скверный сон! – сказал он, – приснится же этакая гадость!
И плюнул прямо на призрак.
– Иван Савич! что вы, что вы! – перебила его испуганным голосом Анна Павловна.
– Ничего, мой ангел! Не мешай мне спать. Если б ты видела, какой уродище сейчас приснился мне: наяву такого быть не может.
Анна Павловна упала в обморок и склонила бледную голову на подушку.
– Милостивый государь! – вдруг загремел кто-то басом над самым ухом Ивана Савича.
Он вскочил как бешеный – и что же? Урод, которого он принял за создание воображения, стоит перед ним, сложив руки крестом, как Наполеон.
– Что-с… я-с… извините… я думал… что вы – сон, – бормотал, трясясь от страха, Иван Савич.
– Кто вы? зачем вы здесь? а? по какому случаю? – говорил толстяк, подступая к Ивану Савичу.
– Я-с? я… помилуйте, – говорил тот, пятясь к дверям, – я чиновник, служу в министерстве… Что вы?
– Я с вами разделаюсь, – говорил толстяк, – разделаюсь непременно, – погодите!
Иван Савич ушел в переднюю, оттуда в сени, всё задом. В сенях он остановился и поглядел в дверь. К нему выбежала Анна Павловна, бледная и расстроенная.
– Это мой опекун… и… и… и… дядя! – сказала она.
– Опекун! – говорил Иван Савич, заглядывая в дверь на толстяка, – у вас огромная опека , Анна Павловна!
– И вы можете шутить? Подите к себе и не приходите, пока не позову… О, Боже мой! Чем это кончится? Вот какая туча разразилась над нами: заря нашего блаженства затмилась. Я не ждала его так рано из командировки.
– Так у вас и дядя был в командировке? Я не знал.
– Прощайте, прощайте, – сказала она, – может быть, навсегда.
– И пора, – бормотал Иван Савич, – надоела мне: всё хнычет, а ест, ест так, что Боже упаси!
Иван Савич пришел домой и растянулся в спальне на кушетке досыпать прерванный сон. Через час он услышал над собой опять: «Милостивый государь!», открыл глаза – и тот же толстяк стоит над ним.
128
– Опять тот же гадкий сон! – сказал он и вскочил с кушетки. – А, это вы! – примолвил он. – Позвольте узнать, с кем я имею честь…
– Я отставной майор Стрекоза, – сказал толстяк, – к вашим услугам.