Полное собрание сочинений в одном томе

По Эдгар Аллан

Ворон

29 января, 1845 пер. М. Зенкевича

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного, И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так застукал в двери дома моего. «Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего, Гость — и больше ничего». Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали Облегченье от печали по утраченной Линор, По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, — Безыменной здесь с тех пор. Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего, И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: «Это гость лишь запоздалый у порога моего, Гость — и больше ничего». И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга. «Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, — Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки, Так неслышны ваши стуки в двери дома моего, Что я вас едва услышал», — дверь открыл я: никого, Тьма — и больше ничего. Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный В грезы, что еще не снились никому до этих пор; Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака, Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!» Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!» Прошептало, как укор. В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери И услышал стук такой же, но отчетливей того. «Это тот же стук недавний, — я сказал, — в окно за ставней, Ветер воет неспроста в ней у окошка моего, Это ветер стукнул ставней у окошка моего, — Ветер — больше ничего». Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний, Шумно оправляя траур оперенья своего; Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо; С видом леди или лорда у порога моего, Над дверьми на бюст Паллады у порога моего Сел — и больше ничего. И,

очнувшись от печали, улыбнулся я вначале, Видя важность черной птицы, чопорный ее задор, Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен, О, зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер, Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?» Каркнул Ворон: «Nevermore». Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей, Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор; Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться, Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор, Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор, Птица с кличкой «Nevermore». Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор. Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши, И шепнул я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор, Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор». Каркнул Ворон: «Nevermore!» При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном, И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор, Перенял он это слово от хозяина такого, Кто под гнетом Рока злого слышал, словно приговор, Похоронный звон надежды и свой смертный приговор Слышал в этом „Nevermore“». И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали, Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор, Сел на бархате лиловом в размышлении суровом, Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор, Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор, Хриплым карком: «Nevermore». Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой, Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор, Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор, Ах, она здесь не склонится на подушку на узор Никогда, о nevermore! Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма И ступили Серафимы в фимиаме на ковер. Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной Шлет непентес — исцеленье от любви твоей к Линор! Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!» Каркнул Ворон: «Nevermore!» Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу, Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор, Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?» Каркнул Ворон: «Nevermore!» Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Если только Бог над нами свод небесный распростер, Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми, Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор — Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?» Каркнул Ворон: «Nevermore!» «Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! — Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор, Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!» Каркнул Ворон: «Nevermore!» И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор; Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте. И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер, И душой из этой тени не взлечу я с этих пор. Никогда, о nevermore!

Ворон

29 января, 1845 пер. Н. Воронель

Окна сумраком повиты… Я, усталый и разбитый, Размышлял над позабытой мудростью старинных книг; Вдруг раздался слабый шорох, тени дрогнули на шторах, И на сумрачных узорах заметался светлый блик, — Будто кто-то очень робко постучался в этот миг, Постучался и затих. Ах, я помню очень ясно: плыл в дожде декабрь ненастный, И пытался я напрасно задержать мгновений бег; Я со страхом ждал рассвета: в мудрых книгах нет ответа, Нет спасенья, нет забвенья, — беззащитен человек, — Нет мне счастья без Леноры, словно сотканной из света И потерянной навек. Темных штор неясный шепот, шелестящий смутный ропот, Шепот, ропот торопливый дрожью комкал мыслей нить, И стараясь успокоить сердце, сжатое тоскою, Говорил я сам с собою: «Кто же это может быть? Это просто гость нежданный просит двери отворить, — Кто еще там может быть?» Плед оставив на диване, дверь открыл я со словами: «Виноват я перед вами — дверь входная заперта, Но так тихо вы стучали, не поверил я вначале И подумал: — Гость? Едва ли. Просто ветра маята…» Но в глаза мне из-за двери заглянула темнота, Темнота и пустота. Тихо-тихо в царстве ночи… Только дождь в листве бормочет, Только сердце все не хочет подчиниться тишине, Только сердцу нет покоя: сердце слушает с тоскою, Как холодною рукою дождь колотит по стене; Только я шепчу: «Ленора!», только эхо вторит мне, Только эхо в тишине. Я вернулся в сумрак странный, бледной свечкой осиянный, И опять мой гость незваный дробно застучал в окно… Снова дождь запел осенний, снова задрожали тени, — Хоть на несколько мгновений сердце замолчать должно: «Это ветер, просто ветер, дождь и ветер заодно, — Бьют крылом ко мне в окно!» Я рывком отдернул штору: там, за капельным узором Величавый черный Ворон появился на окне. Не спросивши разрешенья, он влетел в мои владенья, Скомкал тени без стесненья, смазал блики на стене, Сел на бледный бюст Паллады, не сказав ни слова мне, Сел и замер в тишине. Позабыв, что сердцу больно, я следил, смеясь невольно, Как мой гость самодовольно в дом ворвался без стыда; Я спросил: «Как величали вас в обители печали, Где блуждали вы ночами, прежде чем попасть сюда? Там, в великом Царстве Ночи, где покой и мрак всегда?» Каркнул Ворон: «Никогда!» Этот возглас непонятный, неуклюжий, но занятный, Канул, хриплый и невнятный, не оставив и следа… Как же мог я примириться с тем, что в дом влетела птица, Удивительная птица по прозванью «Никогда», И сидит на бледном бюсте, где струится, как вода, Светлых бликов чехарда. Странный гость мой замер снова, одиноко и сурово, Не добавил он ни слова, не сказал ни «Нет», ни «Да»; Я вздохнул: «Когда-то прежде отворял я дверь Надежде, Ей пришлось со мной проститься, чтобы скрыться в Никуда… Завтра, птица, как Надежда, улетишь ты навсегда!» Каркнул Ворон: «Никогда!» Вздрогнул я, — что это значит? Он смеется или плачет? Он, коварный, не иначе, лишь затем влетел сюда, Чтоб дразнить меня со смехом, повторяя хриплым эхом Свой припев неумолимый, нестерпимый, как беда. Видно, от своих хозяев затвердил он без труда Стон печальный «Никогда!» Нет, дразнить меня не мог он: так промок он, так продрог он… Стал бы он чужой тревогой упиваться без стыда? Был врагом он или другом? — Догорал в камине уголь… Я забился в дальний угол, словно ждал его суда: Что он хочет напророчить на грядущие года Хриплым стоном «Никогда!»? Он молчанья не нарушил, но глядел мне прямо в душу, Он глядел мне прямо в душу, словно звал меня — куда? В ожидании ответа я следил, как в пляске света Тени мечутся в смятенье, исчезая без следа… Ах, а ей подушки этой, где трепещут искры света, Не коснуться никогда! Вдруг, ночную тьму сметая, то ли взмыла птичья стая, То ли ангел, пролетая, в ночь закинул невода… «Ты мучитель! — закричал я. — Тешишься моей печалью! Чтоб терзать меня молчаньем, Бог послал тебя сюда! Сжалься, дай забыть, не думать об ушедшей навсегда!» Каркнул Ворон: «Никогда!» «Кто ты? Птица или дьявол? Кто послал тебя, — лукавый? Гость зловещий, Ворон вещий, кто послал тебя сюда? Что ж, разрушь мой мир бессонный, мир, тоской опустошенный, Где звенит зловещим звоном беспощадная беда, Но скажи, я умоляю! — в жизни есть забвенье, да?» Каркнул Ворон: «Никогда!» «Птица-демон, птица-небыль! Заклинаю светлым небом, Светлым раем заклинаю! Всем святым, что Бог нам дал, Отвечай, я жду ответа: там, вдали от мира где-то, С нею, сотканной из света, ждать ли встречи хоть тогда, Хоть тогда, когда прервется дней унылых череда?» Каркнул Ворон: «Никогда!» «Хватит! Замолчи! Не надо! Уходи, исчадье ада, В мрак, где не дарит отрадой ни единая звезда! Уходи своей дорогой, не терзай пустой тревогой: Слишком мало, слишком много ты надежд принес сюда. Вырви клюв из раны сердца и исчезни навсегда!» Каркнул Ворон: «Никогда!» Никогда не улетит он, все сидит он, все сидит он, Словно сумраком повитый, там, где дремлет темнота… Только бледный свет струится, тень тревожно шевелится, Дремлет птица, свет струится, как прозрачная вода… И душе моей измятой, брошенной на половицы, Не подняться, не подняться, Не подняться никогда!

Нет королей Господней властью

Октябрь, 1845 пер. Р. Дубровкина

Нет королей господней властью, Но Эллен исключенье, к счастью, — Служа такому королю, Я сами цепи полюблю! Из кости выстроен слоновой Престол, где правит деспот новый, И не осмелится порок Державный преступить порог. Ах, Эллен, за твои объятья Монаршью власть готов признать я, Бунтарский усмиряя нрав: Король не может быть не прав!

Возлюбленной в Валентинов день

21 февраля, 1846 пер. Г. Бена

Фиалками пленительных очей, Ярчайших, точно звезды Диоскуры, На эти строки посмотри скорей: Ты знала ли искусней трубадура? Я имя скрыл твое средь этих строк; Его ищи, в сплетенья слов вникая: Оно — мой стяг, мой лавровый венок, Мой талисман; твержу его всегда я. В стихе значенья полон каждый знак. Найти сам принцип здесь всего важнее. Мой узел гордиев завязан так, Чтоб не был нужен меч, клянусь тебе я. Найти

тут сможет взор прекрасный твой, Сияющий нетленным, чистым светом, Три слова, что составят имя той, Чье превосходство ведомо поэтам. Нет! Пусть, как Мендес Пинто, буквы лгут, Дух истины скрыт в их глубинах свято. Оставь решать загадку; тщетен труд: Ее не разгадаешь никогда ты.

То М.L.S

1847 пер. В. Федорова

Из всех, кому с тобой свиданье — утро, Из всех, кому с тобой разлука — ночь, Когда на небе вычеркнуто солнце Священное — из всех, кто в горькой доле Тебя благословляет ежечасно За жизнь и за надежду, а преболе Всего — за воскресенье схороненной Глубоко веры в Правду и Гуманность; Из всех, кому на богохульном ложе Отчаяния смертного подняться Дано при ласковых твоих словах: «Да будет свет!» исполнившихся странно, Словах, светящих в ангельских глазах; Из всех, кто более всего обязан Одной тебе, чья благодарность нынче Ближе всего подходит к поклоненью, Вернейшая, покорнейшего вспомни И думай: тот, кто пишет эти строки, Такие слабые, дрожит при мысли, Что с ангельской душой он говорит.

Улялюм

Декабрь, 1847 пер. В. Бетаки

Было небо сурово и серо, Листья были так хрупки и сиры, Листья были так вялы и сиры… Был октябрь. Было горе без меры. Было так одиноко и сыро Возле озера духов Обера, В странах странных фантазий Уира, Там, в туманной долине Обера, В заколдованных чащах Уира. Вдоль рядов кипарисов-титанов Брел вдвоем я с душою моей, Брел с Психеей, душою моей. Что-то в сердце моем непрестанно Клокотало сильней и грозней, Бушевало сильней и грозней, Словно серный поток из вулкана, Там, где правит холодный Борей, Словно лава в утробе вулкана, Там, где полюсом правит Борей. Наша речь была ровной и серой: Мысли были так хрупки и сиры, Листья памяти — вялы и сиры; В Ночь Ночей, когда горю нет меры, Не узнали мы странного мира… (Хоть однажды из вашего мира Мы спускались в долину Обера… Был октябрь… Было мрачно и сыро…) Но забыли мы духов Обера И вампиров, и чащи Уира… Звездный круг в предрассветной тревоге… Ночь осенняя шла на ущерб, Ночь туманная шла на ущерб. И в конце нашей узкой дороги Подымался мерцающий серп, Разливая сиянье, двурогий, Странным светом сверкающий серп, Серп далекой Астарты, двурогий И алмазно блистающий серп. И сказал я: «Так льдиста Диана — Лик Астарты теплей и добрей, В царстве вздохов она всех добрей, Видя, как эту грудь непрестанно Гложут червь и огонь всех огней. Сквозь созвездие Льва из тумана Нам открыла тропинку лучей, Путь к забвенью — тропинку лучей, Мимо злобного Льва из тумана Вышла с тихим свеченьем очей, Через логово Льва из тумана К нам с любовью в свеченье очей!» Но ответила тихо Психея: «Я не верю сиянью вдали, Этой бледности блеска вдали, О, спеши же! Не верю звезде я, Улететь, улететь повели!» Говорила, от страха бледнея И крыла опустив, и в пыли Волочились они по аллее, Так, что перья купались в пыли, Волочились печально в пыли… Я ответил: «Оставим сомненья! Нам навстречу блистают лучи! Окунись в голубые лучи! И поверь, что надежд возвращенье Этот свет предвещает в ночи, Посмотри — он мерцает в ночи! О, доверься, доверься свеченью, Пусть укажут дорогу лучи, О, поверь в голубое свеченье: Верный путь нам укажут лучи, Что сквозь мрак нам мерцают в ночи!» Поцелуй успокоил Психею, И сомненья покинули ум, Мрачным страхом подавленный ум, И пошли мы, и вдруг на аллее Склеп возник, несказанно угрюм. «О, сестра, этот склеп так угрюм! Вижу надпись на створках дверей я… Почему этот склеп так угрюм?» И сказала она: «УЛЯЛЮМ… Здесь уснула твоя Улялюм…» Стало сердце сурово и серо, Словно листья, что хрупки и сиры, Словно листья, что вялы и сиры… «Помню! — вскрикнул я, — горю нет меры! Год назад к водам странного мира С горькой ношей из нашего мира Шел туда я, где мрачно и сыро… Что за демоны странного мира Привели нас в долину Обера, Где вампиры и чаши Уира? Это — озеро духов Обера, Это черные чащи Уира!» Мы воскликнули оба: «Ведь это — Милосердие демонов, но Нам теперь показало оно, Что к надежде тропинки нам нет, и Никогда нам узнать не дано Тайн, которых нам знать не дано! Духи к нам донесли свет планеты, Что в инферно блуждает давно, Свет мерцающий, грешной планеты, Что в инферно блуждает давно!»

Строки в честь эля

1848 пер. Р. Дубровкина

Янтарем наполни взбитым Запотелое стекло! — По неведомым орбитам Снова мысли повело. Разобрать причуды хмеля Я уже не в силах сам — За веселой кружкой эля Забываешь счет часам.

Марии Луизе

Март, 1848 пер. В. Федорова

Еще недавно автор этих строк, В неодолимой гордости рассудком Упрямо утверждая «силу слова», Говаривал, что ни единой мысли Доступной человеку нет, пока Мы знаком языка ее не свяжем: И вот теперь — как бы ему в насмешку — Два слова — два чужих двугласных звука По-итальянски, — повторять бы только Их ангелам, загрезившим по росам — Светлиночкам в Гермонских косогорах Жемчужисто пронизанных луной, Подобных сокровенным думам, или Лишь душам дум, божественным виденьям, Быть может, выразимым только песней На Лютне Израфеля (Серафима, Которому Творцом дан дивный голос Певучей всех!). А мне? — Увы, бессильно Мое перо в моих руках дрожащих — Невыразимо имя дорогое, Тобой произнесенное, — ни мыслить, Ни записать, ни даже только грезить Не дано мне, затем, что перед этой Мечтою недвижимой и прекрасной, Раскрыв глаза огромные, стою Как у ворот раскрытых прямо в грезу. Направо, влево и вперед открылась Поверх величественнейшей гробницы Без края даль в пурпуровых туманах, — Но весь простор в едином: ты одна.

Загадочный сонет

Март, 1848 пер. А. Щербакова

«Сонеты, — учит Соломон дон Дукка, — На редкость мыслью подлинной бедны, В прозрачном их ничтожестве видны Хитросплетенья зауми со скукой. Красавицы чураться их должны. Их понапрасну выдумал Петрарка. Чуть дунь — и все труды его насмарку. Они смешны, слащавы и бледны». Не возражаю Солу. Хоть и зол он, Но прав. Сколь часто, изумляя свет, Убог, как мыльный пузырек, сонет, Не этот, я надеюсь. Тайны полон, Он будет, вечен и неколебим, Беречь свой смысл — ваш милый псевдоним.

К Елене

Ноябрь, 1848 пер. В. Рогова

Тебя я видел раз, один лишь раз; Не помню, сколько лет назад — но мало. В июле, в полночь, полная луна, Твоей душе подобная, дорогу Искала к самому зениту неба, Роняя света серебристый полог, Исполненный истомы и дремоты, На тысячи подъявших лики роз, Что в зачарованном саду росли, Где колыхнуться ветерок не смел, — Свет лился медленно на лики роз, Они ж в ответ благоуханье душ Ему в экстазе смерти изливали: Свет лился медленно на лики роз, Они же умирали, пленены Тобою и поэзией твоею. Полусклоненная, среди фиалок Ты мне предстала в белом одеянье; Свет лился медленно на лики роз, На лик твой, поднятый — увы! — в печали. Не Рок ли этой полночью в июле, Не Рок ли (что зовется также Скорбью!) Остановил меня у входа в сад, Чтобы вдохнул я роз благоуханье? Ни звука: ненавистный мир уснул, Лишь мы с тобой не спали. (Боже! Небо! Как бьется сердце, лишь услышу вместе Два слова: мы с тобой.) Я огляделся — И во мгновенье все кругом исчезло. (Не забывай, что сад был зачарован!) Луны жемчужный блеск погас на небе, Извилистые тропки, мшистый берег, Счастливые цветы и листьев шелест — Исчезло все, и роз благоуханье В объятьях ветерка тогда скончалось. Все умерло — и только ты жила, Нет, и не ты: лишь свет очей твоих, Душа в очах твоих, подъятых к небу. Я видел их, вселенную мою, Лишь их я видел долгие часы, Лишь их, пока луна не закатилась. Какие горькие повествованья Таились в их кристальной глубине! И горя сумрак! И полет надежды! И море безмятежное величья! И дерзость в жажде славы! — но, бездонна, К любви способность мне открылась в них! Но вот исчезла милая Диана На ложе западном грозовых туч: И, призрак меж стволов, подобных склепу, Ты ускользнула. Но остались очи. Остался взгляд, он не исчез доныне. В ту ночь он к дому осветил мне путь, Меня он не покинул (как надежды). Со мною он — ведет меня сквозь годы, Он мне служитель — я же раб ему. Он служит мне, светя и согревая, Мой долг — спасенным быть его сияньем, Стать чистым в электрическом огне, В огне Элизия стать освященным. Он дал мне Красоту (она ж Надежда), Он в небе — пред его сияньем звездным В часы унылых бдений я колена Склоняю; и в слепящем свете дня Все вижу их — две сладостно-блестящих Венеры, что и солнце не затмит!