СмешениеРастоплениеЛасковое сужениеглаз кошачьих любящих меня…ехал я однажды на машиневидел низкорослые поля…Вспомнил папу папочку папулькуещё был он старший лейтенанти погон его его фуражкуещё был улыбкою богат…Моя мама мама говорила«От себя сынок не убежишь»Как ты верно мама говорила…Помню ехал и стояла тишь…Были люди странные соседиВся семья не ела не пилахорошо ещё что разделялоНас пространство толстого стекла…Всякие кто видят низкорослыерусские и серые поляБудто бы становятся крылатыеДалеко им всё же не летать……Праздник поздно… троица иль что-товетками украшена стенавыйдя за железные воротатихо
кто-то старенький сидит…Длинные горячие в пыли ещёДети постоянно возлежатДлинные горячие в пыли ещёговорят и дребезжат…Вот цветок влекут с собою вместенеплохой багряный весь цветокВот цветок влекут все детивот цветок…Праздник… троица иль что-товижу непонятные поляпосидеть я вышел за воротаи вокруг куски угля… угля…
«Я люблю темноокого Васю…»
Я люблю темноокого ВасюЭтот мальчик знаком мне давноТемноокий тот Вася любезенОн приносит мне розы цветыРозы в банке стоят как хотелиМедсестра да и только я естьКонцы роз средь воды зеленеютЦветы молча глядят на лунуВ час ночной всё становится сладкоМальчик Вася стоящий в дверяхИ огромная лежащая бархоткаИ отец мой в портрете полякЯ люблю темноокого ВасюОн уходит беззвучно за дверьИ луна повинуясь уходитЦветы розы коровьего мяса красней.
«Я люблю тот шиповник младой…»
Я люблю тот шиповник младойИ тот папоротник под лунойЧто когда-то стояли со мнойНа огромной поляне пустойМне сложились их облики вновьВ отдалении лишь на метрИ я снова летучая мышьОседлавшая старый крест
«Школьница шепчет в корыте…»
Школьница шепчет в корытеКупаясь левой рукойУже совершенно женскаяОна своей красотойИ путь ей уже известенбелые руки текутвздувается мыльная пенаи груди куда-то спешат– Такая прекрасная девка —подумала гладя себяБыла бы ещё мне радостьпри жизни моей дана…
«Иван Сергеич опыт этих дней…»
Иван Сергеич опыт этих днейИ не забудет и не забудетОн проводил в большой толпе людейСвои все дни… его пьянили людиОн только что работы был лишёнИ для него случайная свободав пятьдесят лет обедал где-то онстоя у стойки прямо возле входаИ пил вино стаканом шелестяВпервые так борщом его заевшиИ ложка отнимала у неговниманье… но отчасти и соседкаКакая-то лет тридцати пятиВедь могут быть красивы люди!Пред тем или во время как идтикушала супом ветчиной на блюдеИван Сергеич всколыхнулся весьНа ней была стоклеточная юбкаи бархатный берет что купленный не здесьв руке ещё какая-то покупкаВозможно там одеколон или духиИли другие мелкие предметыА красота её руки!Такие руки лишь хранят портреты!Иван Сергеич извинился ейи предложил пойти гулять по скверуОна пошла с ним посреди аллейИмело небо цвет ужасно серыйИ голые почти что деревапород различных навевали мысличто люди тоже некая траваи он сказал ей это послеВсё было хорошо. Она сказалаи где живёт. Не нужно ей ничтоИван Сергеич предложил ей выпитьхоть был в потёртых шляпе и пальтоИ много пораскидывали денегно их не жаль не жальБыл первый час. Настал уж понедельникОна себя завила в шальОна сказала что прощайтеИ он сказал ей – всё прощайНавек покинули друг другаИван Сергеич тяжко шёл.
«В уменьшенном виде…»
В уменьшенном видена зелёной лужайкедети играютНесколько умных цветных коровк ним впотьмах подбегаютБольшинство вспотелых глупых пастуховсмеются как детиА дети убегают от степных коровкто в шляпе кто в беретепроклиная всё на светеСвета острый белый лучвдруг от луны отрываетсяИ блестит речка и гитара кричитИ дети исчезли в кустах забиваются.
«Оставлены дети без присмотра…»
Оставлены дети без присмотраЗаперты дети на железный замокДети боятся увидеть чортаВ ночное окно или в двери глазокДети российские двое со шлейкамиБоречка
детский и детский АндрейВесь стол заполнили лампами трёхлинейкамиИ не сводят глаз диких с дверейВера нормальная в сто привидениевИ в безобразников руки в кровиДетский Андрей улыбается силитсяБоречка сильно в слезах уронилЧубчики сбилися. Тихо не скрипнутСтулом поношенным телом своимДа друг до друга испуганно липнутКак защищаются телом другимВот в промежутке часы ударяютЛица настолько испуг посетилЧто будто лица берут и таютКто так ужасно детей заманилМало-помалу за ихними спинамиДверь отворяется та что на кухнюВидны там «кто-ты» с глазами зверинымиИ подкрадаются в сии минуты
«Когда мне бывало пятнадцать семнадцать…»
Когда мне бывало пятнадцать семнадцатья часто невесту носил в уголкеи мне было мало кусаться смеятьсяи мне было мало руки на плечеЧердак я любил своим зреньем и теломМы грелись здесь осенью было темноТвоё что имелось под блузкой и юбкойто всё для меня расцвелоТвоё что имелось то всё мне дрожалоМне было тебя так роскошно так жальчто мы потеряем что я не удержитчто Ваше взмахнёт и моё улетитКрасивая Таня зверок одинокийТемноты лежат и бассейны молчатСолома пушистая вид мой жестокийВ струе лунна света бутылка винаКогда мне бывало гораздо моложето я и счастливый пожалуй что были я на чердак свой залазил с улыбкойи девушку Таню туда подсадилДрожат мои ноги и в холодном поту ониО Таню я трусь и я Таню люблюПотом на живот головою укладываюсьи сплю и не сплю и сплюКакая-то ветка большущей соломыхрустела и мыши толкались в углахи дивный был месяц в окне сухощавоми дивный был месяц соломою пахНа крыше соседней какие-то людисидели в окошке наверное ворыогромная крыша под ними стучалано очень немного. их тень. их носыПо краю печали взволнован всей жизньюиду я теперь и я вижу опятькак Таня совместно со мною лежалаи надо ж мне было её потерять!..
«Последние лета огарки…»
Последние лета огаркиЛиства. неприятные дниИ над головою довлеютверхние потолкиК вечерней собаке привяжешьверёвку и в двери идиНа корточках тихих тропиноксидят папиросы одниПродолжишь идти по окуркамУвидишь окно в чердакеОно выделяется резкоживёт там больной в уголкеТы крикнешь тихонько – Никола!и тень заявилась в стеклеПовязано тряпкою челоВисит поразительный носТебе он нежен. бегиразвей свои двое ногиа он будет долго стоятьи всё о тебе разрешать.
«Лифтёрша Клевретова…»
Лифтёрша Клевретоваи член-корреспондент Парусиновстояли в тёмном углу в паутине.Следователь Пресловутови два сотрудника в зелёных шляпахВыводили из лифтачеловека и гражданина Добрякова тире Заботкинакоторый писал утопическую книгу.Пенсионер Мерзавцев тире Костяшкосвесившись через красные перилаКричал что это он вывел на чистую водуРебёнок Поздняков стоял с красным шаром в рукеИспуганно топорщил глаза и уши.
«Роза в семье родилась у евреев…»
Роза в семье родилась у евреевДолго долго в семье жилаЕвреи вечно ей говорили еле-елеСерые зелёные паутинные еврейские словаРоза вела себя так словно мальчикСтолько скакала и ела конфетыРезко рукой шевелила портьерыВ малиновых складках сидела однаКогда приходили она уходилаИ только по носу её находилиОна отбивалась но делала молчаОна отбивалась хоть ей говорилиОна не хотела и на пол бросалаВсё что на столе в это время лежалоКонфеты и шапку цветы и мочалкуС картинками книжку и живую птицуКогда ж уговором её доставалиТо мясом кормили и яблок давалиОна же сидела они же с платочкамии кружевом тонким платочки комочкамиИ пальцы их длинны шкафы их сердитыИх матовый свет на полу на столеНа кофтах поверху жилеты надетыБарашек спускается вниз по полеРоза в семье на рояле стучалаЕё приходя каждый раз обучалаА был уже вечер а завтра субботаУ Розы передник повысился что-тоРодился у Розы к себе интересВ середине груди её ходит процессСидит она молча в подушках диванаВесна переходит сквозь форточку. Рано.