Полоса точного приземления
Шрифт:
Обитатели летной комнаты почувствовали себя слегка ошарашенными. Не принимать очень уж всерьез рассказы Тюленева о его ратных подвигах и особенно о близких дружеских отношениях с носителями громких авиационных имен стало в этой компании привычным. И вдруг выясняется: все правда! И воевал Митрофан, как охотно подтвердил Широкий, в общем, хорошо. Наградами не то чтобы совсем уж обойден, но и не очень щедро отмечен по разным причинам, в основном вполне земного характера. Не прочь, оказывается, бывал несколько превысить положенную за ужином стограммовую норму, что ему, как правило, легко удавалось ввиду особо добрых отношений сразу с двумя официантками летной столовой. Вот эта-то склонность
Персона Тюленева в глазах его сослуживцев сразу не то чтобы выросла, но как бы обрела новые очертания. Очевидные слабости его характера, вернее, манеры поведения, конечно, никуда не делись. Но перестали заслонять многое другое, начиная хотя бы с боевого прошлого, которое в авиации цену имеет, и немалую.
– Не пойму!
– сказал Аскольдов после того, как Широкий распрощался, а Тюленев отправился проводить его до машины.
– На кой это Митрофану приспичило так павлиний хвост распускать?
– А он его в общем-то и не распускал, - сказал Нароков.
– Это нам казалось, что павлиний хвост. На самом деле он просто рассказывал… Многовато, конечно, рассказывал. Повода не упускал. Да и без повода иногда тоже…
– Я думаю, тут дело в том, - заметил Белосельский, - что война для него была - звездный час. Весь запас душевных сил, какие у него были, он на войну и израсходовал. В мирное время себя не очень нашел. Так и жил дальше - задом наперед.
– Как это - задом наперед?
– А, знаешь, будто человек сел на лошадь лицом к хвосту. Лошадь его везет, конечно, вперед. Только он-то смотрит все время назад.
– Да… Немножко мы по отношению к Митрофану оказались не того… - сказал Аскольдов.
– Что, совесть заела?
– улыбнулся Нароков.
– Да как тебе сказать… - замялся Аскольдов. Признавать прилюдно за собой такие тонкие движения души, как угрызения совести, он не любил, Стеснялся.
– Тут, наверное, не столько факт нарушения законов Сашу тревожит, сколько калибр грехопадения. Очень уж он мелковат, этот калибр, - пришел на помощь Аскольдову Белосельский.
– Понимаю. Ему бы сейфы государственного банка обчистить, вот был бы подходящий калибр. Ограбление века!
– принял предложенную гипотезу Нароков.
На том разговор и закончился.
Но отношение к Тюленеву как-то сдвинулось. Два дня спустя Литвинов вошел в летную комнату и обнаружил там Нарокова, сидящего за столом рядом с Тюленевым. Перед ним лежал полетный лист - предстоящее Тюленеву новое задание, и Нароков неторопливо продолжал, видимо, давно начатый разбор.
– На семи тысячах вам нужно что? Площадку с оборотами девяносто пять процентов. Так. Посмотрим график… Это при сегодняшней температуре получится по прибору что-нибудь пятьсот двадцать - пятьсот тридцать… Вот вы, пока будете с девяти тысяч снижаться, эту скорость и установите. Или, даже лучше, чуть побольше: перебор на площадке быстрее погасится, чем разгонится недобор… И обороты девяносто пять установи не на семи, а что-нибудь на семи триста: триста метров у тебя на просадку уйдут…
Визит Широкого явно пошел Тюленеву на пользу. Нароков сам не заметил, как в ходе разговора перешел с Митрофаном на «ты».
Трудно назвать порождение рук человеческих, которое прогрессировало бы быстрее авиации. Из года в год самолеты летают все быстрее, все выше, делаются все неразборчивее к погоде. Казалось бы, от этого должна повышаться степень риска, особенно в испытательных полетах. Но, к счастью, на деле так не получается. Прогрессирует не только авиационная техника, но и авиационная наука - люди знают об еще не поднявшемся в воздух самолете сегодня гораздо больше, чем знали вчера. И методика самих летных испытаний делается все надежнее. И моделирование… Да и сами испытатели не лыком шиты, умеют выходить без потерь из сложных положений… Словом, сейчас летное происшествие на испытательном аэродроме - гость, гораздо более редкий, чем на страницах романов «из жизни летчиков-испытателей».
Ну, а уж в самом крайнем случае на помощь приходят катапультируемые кресла. В минуту жизни трудную, когда спасти самолет и людей вместе с ним явно невозможно, приходится спасать людей без самолета. Поворот красного рычага - и кресло, увлекаемое силой вделанных в него ракет, вылетает вместе с сидящим в нем человеком из самолета. Грохот! Пламя! Дым! Удар! И тут же второй удар - о воздух, который при больших скоростях полета делается каменно жестким… Слов нет, удовольствие существенно ниже среднего! Ведь, если называть вещи своими именами, только что человеком выстрелили! Но тут уж не до жиру, быть бы живу. Живу в полном, совершенно буквальном значении этого слова…
На летной базе КБ Ростопчина ничего такого экстраординарного уже больше года не происходило. Чему все были, конечно, только рады, потому что стремление к риску ради риска тоже присуще испытателям разве что в книжках и кинофильмах. В реальной действительности умный испытатель (а бестолковые на этой работе удерживаются редко) всю свою профессиональную жизнь именно на то и настроен, чтобы и задание обязательно выполнить, все необходимые данные получить, и домой вернуться в целом виде на целом самолете. На вопрос одного дотошного интервьюера, ощущает ли он притягательную силу риска, Белосельский, проявив неплохую испытательскую реакцию, мгновенно ответил:
– Ощущаю… Когда играю в преферанс, - на чем интервью и закончилось.
…Авария Аскольдова выглядела странно. Впрочем, этим она не отличалась от подавляющего большинства аварий, во всяком случае, на первом этапе их расследования. Летное происшествие, всем с самого начала абсолютно ясное, встречается нечасто.
Аскольдов гнал площадки на нескольких высотах при разных режимах работы двигателей. Простейшее задание, серийный самолет, никаких оснований для беспокойства… Выйдя на очередную высоту, Аскольдов отрегулировал обороты двигателей, подождал, пока установится режим полета, убедился, что стрелки указателя скорости и высотомера устойчиво подрагивают возле одних и тех же делений циферблатов, нажал кнопку внутрисамолетной связи и коротко бросил оператору: «Режим».
Тот включил самописцы - пошла площадка. Прогнать ее так, чтобы получить на лентах приборов-самописцев четкие, будто по линейке проведенные линии, тоже надо уметь. Правда, при этом ни решительности, ни особых знаний, ни умения верно отреагировать на неожиданно возникшие обстоятельства, ни каких-либо других, традиционно приписываемых испытателям высоких качеств, не требуется. Но требуется, оказывается, другое: терпение, аккуратность, тщательность. Не зря, наверное, любил говорить склонный к афористике Белосельский: «Сложность нашей профессии в том, чтобы в летчике-испытателе сидел бухгалтер и гусар одновременно». На площадках бухгалтерская составляющая испытательского облика, бесспорно, превалирует над гусарской.