Полоса точного приземления
Шрифт:
– Ну, и как оно там?
– полюбопытствовал Литвинов.
– А никак. Ничего нет. Провал и никаких ощущений… Знаете, говорят, будто там какой-то тоннель длинный, а в конце что-то светится и человеку кажется: летит он вдоль этого тоннеля… Так вот, это все байки… Ничего там нет. Пусто.
– Если пусто, значит, неинтересно. И, пожалуйста, Алексаныч, больше туда не ходи. Смысла нет. Посещай зрелища более завлекательные, - посоветовали друзья.
Белосельский пообещал, что именно так и постарается поступать, как только обретет несколько большую свободу в планировании собственных действий, и показал на шланг, привязывавший его к капельнице:
– Сейчас-то я пока на коротком поводке…
О том, что Белосельский идет на поправку, казалось бы, свидетельствовало все, начиная с объективных показаний ежедневно снимаемых кардиограмм и кончая расположением духа самого Белосельского: спокойным, слегка ироничным по отношению к медицине, медикам и прежде всего к самому себе («Это надо же было так оскандалиться!»). Ото дня ко дню ему делалось лучше. «Еще денек-другой, и, если дела так и дальше пойдут, будем с вами, Петр Александрович, садиться, ножки с кроватки спускать», - обещал доктор, сразу понравившийся Белосельскому своей интеллигентностью, спокойной доброжелательностью и внушающей доверие манерой размышлять при пациенте вслух, а не вещать наподобие жреца истины, слабому разуму непосвященных заведомо недоступные.
«Если так и дальше пойдут…»
Но дальше дела пошли не так. Совсем не так! Не зря, видно, сделал эту оговорку опытный доктор.
Инфаркт, как это бывает при сердечных заболеваниях, дал через полторы недели второй пик. Снова проснулся Белосельский к исходу ночи от ощущения тяжелого и какого-то ребристо-колючего груза на сердце, успел протянуть руку к звонку, нажать на кнопку, но прибежавшая дежурная сестра застала его уже без сознания - Петр Александрович опять провалился в спокойное, легкое небытие.
Провалился почти привычно - в который уж раз! Но, в отличие от всех предыдущих провалов, больше из него не вынырнул…
Там и остался.
Много, очень много народа пришло на похороны. Почетный караул, венки, ленты, ордена на красных подушечках, - все, как всегда в подобных грустных случаях. И речи такие же, как всегда. Конечно, кто-то произнес обязательную фразу о том, как хорошо было бы, если бы все добрые слова о своих заслугах покойный выслушал при жизни. Позднее другой выступавший высказал ту же справедливую, хотя и несколько потертую от неумеренного употребления мысль - он читал свою речь по бумажке и, хоть и запнулся на секунду, обнаружив, что повторяется, но оторваться от написанного текста не решился; так и дочитал свою бумажку до конца.
– Трудно передать, какое благотворное влияние оказывал Петр Александрович на улучшение нравственной атмосферы в нашем коллективе!
– сказал еще один оратор.
– А что: было чего улучшать?
– буркнул стоявший рядом с Литвиновым инженер из братского конструкторского бюро.
Марат ничего не ответил. Он думал о другом: как много сегодня говорят о человеческом облике покойного, о том, каков он был с людьми и среди людей, что ценил, против чего воевал… О том, что Белосельский - выдающийся летчик-испытатель, упоминалось вскользь, как нечто само собой разумеющееся.
«И это правильно, - решил Марат.
– Ведь приходит в жизнь человек. И уходит из жизни прежде и раньше всего прочего человек. Какие бы ни были у него заслуги и как бы высоко он ни поднялся в деле, в котором служил людям… Опять-таки: людям…»
Возвращаясь с похорон, Марат вспоминал свой разговор с Белосельским. Трудный, непросто доставшийся им обоим разговор. Чуть больше двух недель прошло, а кажется - годы… «Чем он тогда закончился, наш разговор? Я сказал: ноги моей больше на их совещаниях не будет…»
Он явился на ближайшее совещание по «Окну».
Вошел в кабинет Вавилова, остановился на секунду в дверях, сделал общий поклон и уселся как ни в чем не бывало на один из заранее расставленных стульев - не за центральный стол, но и не в ряд у стенки. Показал этим, что хотя смотрит на ход событий трезво и в основных участниках работы больше себя числить возможным не считает, но и не для исполнения роли статиста сюда пришел.
Усевшись, Литвинов осмотрелся. Тот же, давно знакомый ему кабинет, почти все те же, хорошо известные лица. Но все выглядит сегодня как-то иначе, непривычно. «Неудача. Вот что, оказывается, окрашивает все в серый цвет», - усмехнулся про себя Марат, но тут же одернул себя: «Ерунда! Никакой я не неудачник. Просто есть люди еще поудачливее меня…»
Решение принять участие, более того: если потребуется, дать бой на этом совещании, далось Литвинову после тяжких, долгих раздумий. Он понимал: придется пройти через многое обидное. И слушать его, конечно, будут совсем не так, как обычно, как он привык, выступая в течение многих лет только победителем. Придется полную порцию отрицательных эмоций хлебнуть - это уж точно! Изрядную порцию… И не доказано, что взамен чего-нибудь добьешься. Скорее всего - ничего…
Но менять решение Марат не собирался. Не только по давней летной привычке: лучше твердо провести в жизнь более или менее приемлемое решение, чем бросаться от одного к другому в поисках самого лучшего. Нет, не только этот, многократно оправдавший себя принцип давил колебания в душе Марата. Были у него на то и основания более веские…
Появление Литвинова вызвало легкое оживление. Федя Гренков посмотрел на него с чем-то вроде сожаления: «Зачем ему здесь сидеть, только нервы себе трепать? Все ведь не так пошло, как он говорил…» Маслов, напротив, приход Литвинова внутренне одобрил: «Молодец! Правильно: раз уж ошибся, должен выслушать, когда ему об этом в глаза скажут, не прятаться…» Терлецкий подумал с тревогой и сочувствием: «Ох, неспроста он явился! Не для того же, конечно, чтобы просто так совещание отсидеть и домой уйти. Не таков этот товарищ!..»
Из маленькой двери, отделявшей кабинет Главного конструктора от так называемой комнаты отдыха, вышли Вавилов, Евграфов, Шумов и Генеральный конструктор Ростопчин.
«Не собираются ли они закрывать вопрос?..» - подумал Литвинов, увидев, сколь представительным оказалось совещание, на которое он шел как на буднично-очередное.
Подспудно мелькнула мысль: ох, как хорошо было бы, если бы то, что он собирается сказать, сказал кто-нибудь другой!.. Но рассчитывать на это, трезво рассуждая, не приходилось. У летчиков облета маловато опыта работы со станцией - что они могут сказать, кроме первых, общих впечатлений! Они и морального-то права не имеют на чем-то настаивать… Кедров увлечен своей удачей… Нет, назвать вещи своими именами придется, кажется, ему, Литвинову… Впрочем, посмотрим, как будут разворачиваться события. А вдруг?!..