Полоса точного приземления
Шрифт:
– Вы извините меня, Глеб Мартынович, не сочтите за нескромность, но ведь в том, что на борту этого самолета стоит «Окно»… То есть, иначе говоря, что весь самолет получился такой, какой был задуман…
Но Кедров еще не знал, что Кречетов в совершенстве владел искусством прятаться, когда полагал это полезным для дела (а иногда и для себя лично), в обличье этакого бесхитростно-добродушного рождественского деда.
– Конечно, родной!
– всплеснул он руками.
– Нет вопроса. Твоя заслуга… Хотя, в общем-то, самолет так или иначе был бы. Стояло бы на нем не «Окно», так что-нибудь другое. Без оборудования не остался бы… Да и сейчас стоит на нем не «Окно», а «Окно-2». Можно сказать, та же станция, но и - другая… Куда поприличней первого варианта… Спасибо Литвинову - дожал он всех с этим делом. И вавиловские ребята молодцы - влили, как говорится, новое вино в старые мехи! А сейчас вообще такую станцию готовят! Пальчики оближешь!.. Но разговор у нас с тобой не о том… Назначение на работу, это, дорогой мой, значит так, не премия, не орден, не награда. Тут ведь чистая целесообразность действует - не справедливость. Хотя и по справедливости, если разобраться, тоже…
Умел, очень умел начбазы говорить жесткие вещи ласковым тоном. Тем более ласковым, чем жёстче они бывали по существу.
Но разговор с Кедровым закончил все же по-доброму обнадеживающе:
– А ведущим летчиком на опытных машинах ты будешь, не сомневайся. И не раз. От кого-кого, а от тебя это не уйдет. Могу гарантировать, рука у меня легкая.
Едва успели Литвинов, Кедров и подсевшие к ним ведущий инженер и штурман пройтись последний раз по предстоящему заданию, как в комнату летчиков вошел Генеральный конструктор, как всегда, с обширной свитой. Обычно резковатый в обращении, требовательный - Федько говорил про него: напорный, - сейчас Генеральный источал спокойное добродушие. «Ведь нервничает же! Не может не нервничать, - подумал Марат.
– А хочет создать ненервозную атмосферу. Тоже, наверное, технология руководства - опять она…»
– Так что ж, если ни у кого вопросов нет, утвердим задание, - сказал Генеральный конструктор, вынимая из нагрудного кармана большой синий карандаш, предназначавшийся, как заметили наблюдательные сотрудники КБ, специально для положительных резолюций.
Вопросов ни у кого не было - и размашистая роспись пересекла левый верхний угол полетного листа.
Кречетов сказал экипажу, что говорил с метеорологами. Погода - ясная, почти безветренная - в ближайшие час-два не изменится.
Больше делать в комнате летчиков было нечего.
– Пошли, братцы, - сказал Литвинов.
Самолет на взлетной полосе. Из-под его носа уходит далеко вперед - в самый конец многокилометровой бетонки - белая пунктирная осевая линия. Штурвал и педали чуть-чуть подрагивают - на них передаются импульсы от шести работающих на холостом ходу двигателей. Последние минуты, нет - десятки секунд перед взлетом.
Литвинов и Кедров в последний раз осматривают приборы, рычаги, кнопки - все оборудование, которым до предела забита просторная кабина: «Так: закрылки и предкрылки во взлетном положении, триммера в нейтрали, демпферы включены, давление в гидросистемах нормальное…»
Бортинженер Лоскутов докладывает: «Все, как положено».
Литвинов нажимает кнопку радиосвязи:
– Затон, я ноль-четвертый. Прошу взлет. И командный пункт отвечает:
– Ноль-четвертый, взлет вам разрешаю. Отвечает голосом Степана Федько. По традиции этого КБ на первых вылетах новых самолетов микрофон руководителя полетов берет в руки кто-нибудь из ведущих испытателей. Считается, что в случае возникновения обстоятельств, деликатно именуемых нештатными, такой руководитель быстрее, без промежуточных инстанций, выдаст наилучшие рекомендации, а порой - и прямые команды.
Марат не думал, что ему, какая бы ни возникла ситуация, может потребоваться консультация («Как-нибудь разберемся сами»), но голос Лорда в наушниках был сам по себе приятен - вроде рукопожатия друга на счастье.
Тем не менее ответил он, как положено:
– Понял вас, Затон. Взлетаю.
Плавно выводятся на режим полной тяги двигатели. Теперь самолет уже не подрагивает, а вовсю дрожит напряженной, нетерпеливой дрожью.
Отпущены стояночные тормоза - и машина энергично, так что всех сидящих в ней инерция плотно прижимает к спинкам кресел, устремляется вперед. С каждой секундой все быстрее мелькают уходящие… нет, теперь уже убегающие под самолет плиты бетонки.
Литвинов осторожно, мягким движением поднимает нос - прекращается постукивание носовой тележки… Еще две-три секунды, и машина легко всплывает - отделяется от земли.
Летчики дают ей набрать полсотни метров в том же углу, в каком ее застал отрыв, - лучше раньше времени не менять ее положения в пространстве. Мало ли какие особенности могут быть у этой незнакомки. Пока еще, конечно, незнакомки.
Хотя, если вдуматься, не такой уж по всем статьям незнакомки. Прошли времена, когда летчик, вылетая на новом самолете, совершал, как любили писать журналисты, «прыжок в неизвестность». Хотя писали, в общем, правильно… В двадцать четвертом году, поднимая в воздух первый отечественный истребитель оригинальной конструкции, летчик-испытатель Арцеулов не мог предполагать, что сразу после отрыва его самолет, не слушаясь рулей, неуправляемо взмоет вверх, а затем рухнет на землю. Да и в последующие годы первые вылеты новых самолетов не раз преподносили сюрпризы, весьма и весьма неприятные. Но чем дальше, тем таких сюрпризов становилось меньше: наука не стояла на месте. Особенно в последнее время, когда появились и мгновенно распространились моделирующие стенды. «Полетав» на таких стендах, летчик знал об еще не поднявшемся в воздух аппарате если не все, то, безусловно, самое главное. Ни о каких прыжках в неизвестность речи давно нет.
И все-таки: первый вылет - это первый вылет!
Именно он переводит машину в новое качество: из стоящей на земле в летающую, уже побывавшую там, в небе, где ей и предназначено жить своей трудовой жизнью.
…Метрах на пятидесяти Литвинов командует бортинженеру: «Номинал», и почти сразу после этого: «Ноль-восемь номинала» - пустая, ничем не загруженная машина быстро разгоняется.
Напряжение в кабине спадает. Или если и не совсем спадает, то теряет свою остроту. Действительно, все пока идет хорошо. Литвинов пробует поработать рулем высоты - слегка поднять нос самолета, потом снова прижать его. Самолет послушно, мягко реагирует на это. Так же плавными, эластичными кренами отвечает он на вращение штурвала влево и вправо.
…Высота - четыре километра. Литвинов делает змейки, развороты, меняет скорость, прощупывает машину на всех разрешенных в первом полете режимах. Вообще-то их не так уж много, этих режимов: самолет пока плотно обложен ограничениями - и по скорости и по перегрузке, и по кренам… Но все-таки представить себе, что он такое есть, - можно… Попробовав хотя бы предварительно разобраться в этом, Литвинов передает управление Кедрову, чтобы тот тоже прочувствовал самолет. Кедров охотно берет, нет - хватает в руки штурвал, делает несколько плавных эволюций и удивляется: «Совсем нет ощущения, что он такой здоровенный! Будто двухмоторной машиной управляешь!»
Лоскутов встает со своего места («Марат Семеныч, пригляди за моим пультом») и отправляется назад, в фюзеляж, похожий размерами на приличный кинозал, чтобы поглядеть из иллюминаторов на крыло и работающие двигатели. Правда, судя по показаниям приборов, там все в норме, но приборы приборами, а свой глаз - это всегда неплохо. Чтобы «приглядеть» за пультом бортинженера, Литвинову приходится вывернуться в своем кресле почти на сто восемьдесят градусов, да и все равно не очень хорошо видны в глуби затененной кабины все бесчисленные стрелочки и лампочки этого пульта. Но ни одна из красных лампочек, сигнализирующих о каких-то беспорядках, не загорается. А тут возвращается на свое место бортинженер: