Полоса точного приземления
Шрифт:
– Все нормально. Потеков нет. Ничего не трясется, даже в корме.
Посмотреть со стороны - в кабине экипажа обычная работа. Такая же, как в любом полете. Летчики посматривают на приборы, вслушиваются в поведение машины, время от времени делают какие-то заметки в планшетах. Мягко пошевеливаются в их руках штурвалы. Штурман возится с многосложным навигационным оборудованием, - ему нужно и о нем начинать мнение составлять, и своего главного дела не упустить: всегда знать местонахождение самолета, в любой момент быть готовым мгновенно ответить на вопрос командира: «Штурман! Курс домой?» Бортинженер следит за пультом, сплошь - один к одному - забитым циферблатами и сигнальными лампочками; тоже что-то записывает; иногда касается рычагов управления двигателями - подравнивает обороты.
Словом, вроде бы все происходит, как всегда.
Но нет, совсем не как всегда!
Экипаж - весь во власти неповторимой атмосферы события! События, не так-то часто выпадающего на долю испытателя и, конечно же, заполняющего его душу целиком. И только многолетняя профессиональная выучка помогает летчику загнать все душевные переживания куда-то в глубь сознания, чтобы высвободить его - сознание - для дела, которое сегодня нужно делать особенно внимательно, четко и - как бы ни понравилась с первого взгляда машина - настороженно. Вернее, тем настороженнее, чем больше нравится машина. За чрезмерное доверие к себе техника, бывает, наказывает еще более жестоко, чем за недостаточное. С ней, особенно с новорожденной, ухо надо держать востро!
…А машина действительно чем дальше, тем больше нравилась летчикам. Самолеты - как люди: бывает, только познакомишься с человеком, а кажется, будто знаешь его уже много лет, а с другим, наоборот, сколько ни общаешься, все никак понять не можешь, что там у него внутри…
Постепенно, ступеньками по восемь - десять километров в час, Литвинов наращивает скорость. Четыреста, четыреста десять… Четыреста двадцать… С каждой такой ступенькой нарастает шум шестерки мощных двигателей и обтекающего фюзеляж воздушного потока, все более чутко отвечает самолет на малейшее, еле заметное движение рулей, все плотнее сидит он в воздухе.
Вот и скорость четыреста восемьдесят. Больше сегодня нельзя. Так по заданию. Наращивать скорость до максимальной и сверхмаксимальной предстоит, из полета в полет дальше.
Кедров по команде Литвинова прибирает обороты двигателей, и, отвечая на это, самолет медленно тормозится.
– Хороший аэроплан. Бесхитростный. И сговорчивый, - высказывается, может быть, несколько преждевременно, но уверенно привыкший верить своей выработанной годами испытательной работы интуиции Литвинов. Как почти все испытатели, он имеет склонность к тому, чтобы оценивать летательные аппараты в тех же выражениях, что и характеры людей: - Сговорчивый и вроде некаверзный… Такие машины Белосельский называет солдатскими…
И тут же осекается. Нет, не называет их больше Белосельский ни солдатскими, ни какими-либо другими!.. Называл…
Впрочем, разбираться во всех извивах нрава новорожденного самолета еще только предстояло. Впереди были многие месяцы заводских, так сказать, дома, на летной базе своего конструкторского бюро, а затем государственных испытаний. Да и потом, если машина начнет строиться серийно, на первых порах нормальной эксплуатации ухо, как учит многолетний авиационный опыт, придется держать востро! Бывает ведь, что вдруг вылезет во вроде бы уже досконально испытанной машине какой-нибудь затаившийся дефект, тем более коварный, чем дольше он таился.
И если о человеке говорят, что познать его нрав до конца можно, только съев с ним пуд соли, то самолет, честное слово, зачастую обнаруживает отнюдь не большее стремление этак сразу взять да выложить для всеобщего сведения секреты своего характера.
…Но все эти проблемы пока еще где-то в достаточно отдаленном будущем. Сейчас на очереди задача более близкая - готовиться к тому, чтобы благополучно закончить так удачно начавшийся первый полет - вернуться домой и приземлиться.
– Никита Никитич, - спросил Литвинов у штурмана, - на какой скорости мы оторвались?
– На двухстах восьмидесяти.
– Так… Добавим сорок. Получается триста двадцать… Наши аэродинамики то же самое записали: заходить на скорости триста двадцать. Редкий случай: мнения ученых совпали. История это оценит… Сейчас попробуем его в режиме захода. Шасси - к выпуску!
Рукоятка шасси переброшена из нейтрали в положение «Выпуск», погасли красные лампочки на табло, самолет вздрогнул, послышался глухой гул - это раскрылись створки вместительных ниш, из которых медленно, солидно поползли наружу многоколесные стойки шасси: носовая и обе главных. Дойдя до места, стойки с четким стуком встали, одна за другой, на замки. На табло загорелись зеленые лампочки.
– Ша #769;сси выпущены. Сигнализация - зеленая, - доложил Лоскутов.
– Не ша #769;сси, а шасси #769;. Слово французского происхождения, значит, ударение на последнем слоге… И не выпущены, а выпущено. Оно одно на самолете. Стойки, колеса, подкосы - все это вместе шасси, - поправил штурман.
– Не коверкай русский язык, Иван Петрович.
– При чем русский, когда сами говорите: французский! И, между прочим, и директор, и инспектор, и конструктор тоже французского происхождения, а не говорим же мы: директо #769;р, инспекто #769;р, конструкто #769;р, - возразил бортинженер.
Сам факт возникновения этой филологической экспресс-дискуссии свидетельствовал о том, что на борту - порядок. Была бы какая-нибудь неполадка или хотя бы подозрение на нее, и, конечно, никто правильным произношением слова «шасси» не поинтересовался бы. Отметив про себя это приятное обстоятельство, Литвинов тем не менее вернулся к проблемам, требовавшим внимания в более оперативном плане:
– Ладно, потом доспорите. Тоже мне, лингвисты, вопросы языкознания их заедают!.. Андрей, выпустим механизацию. В два приема. Сначала во взлетное положение. Давай!
Пошла на выпуск механизация крыла. От возросшей подъемной силы самолет потянуло вверх - летчики называют это вспуханием.
Литвинов подобрал обороты двигателей, чтобы установилась скорость снижения пять метров в секунду - такая же, какая будет в заходе на посадку.
С самолета сопровождения, идущего на параллельном курсе слева, видно, как огромная машина полого заскользила вниз, ощерившись закрылками, предкрылками, щитками, наподобие прицеливающейся сесть хищной птицы. Впрочем, это сходство было не только внешним: металлическая птица занималась сейчас именно тем же самым - заблаговременно, вдали от земли прицеливалась, как будет садиться.