Полоса
Шрифт:
— Да выпью, — сказал Карельников. — А вы бы с собой их клали, мужиков-то.
Доярки толпились за ним в дверях, на его шутку загомонили разом. Старуха налила из бидончика и поднесла в литровой кружке молока, коричневой ладошкой обтерла донышко.
— Куда мне, — сказал Карельников, — лопну.
— Пей, пей, молодой, что тебе сделается!
— Подобрей будешь! — задорно кто-то выкрикнул.
Карельников обернулся:
— А то злой я вам? Так, другую, говоришь? — обратился он опять к старушке.
Женщины смеялись, говорили что-то, но старушка ответила всех громче:
— Ну, а что ж, не люди, что ль? Всюю лету ведь жить, товарищ секретарь Карельников! У иных там и свет есть, и радива проведенная, а мы рыжие, что ль?
И эта про радио, подумал Карельников, но слушал с улыбкой, ему нравилось, что бабке тоже хочется радио.
— А попросили бы у председателя своего, пусть транзистор вам купит.
— Чего?
— Приемник такой, — объяснила Марфа за Карельникова. — Что Васька Пирогов зимой купил, по улице идешь, а он в запазухе зудит… Да нешто он купит? Держи карман шире!
Карельников пил холодное вкусное молоко, не мог оторваться, перевел дух и сказал:
— Ну почему. Нижегородов это любит.
— Он кому все, кому ничего, — сказала сзади беленькая Настя.
— Ну разве на ферме у вас плохо? — Нижегородов славился своими двумя образцовыми фермами, где было чисто, лежали журналы и книги в просторном красном уголке и была устроена душевая для доярок. — Карельников вспомнил сейчас как раз об этом.
— На ферме-то конечно, а тут-то?
Надо было бы пообещать им второй вагончик и приемник тоже, но обещать было рискованно: не раньше чем через месяц-полтора, когда пойдут вверх надои, можно будет говорить о премиях, так что лучше потом сюрприз сделать, если удастся, а не обещать. На сердце отлегло немного, он сам рад был, что разговор с доярками под конец смягчился: ведь, если по чести говорить, этих женщин, которые работают тут, среди леса, не зная ни дня, ни ночи, в грязи и навозе, на руках надо носить, золотом осыпать, а мы их еще жучим, выговариваем, то не так, это не так. И все-таки. Поблагодарив за молоко, выйдя к машине, он сказал:
— Ну, обратно поеду, загляну опять. Погляжу, как тут у вас будет… И мешок, Марфа, я тебе разыщу.
— Заезжайте, — сказала Марфа. — Мы тут всякому гостю рады.
Другие женщины — все как бы вышли провожать его — тоже благодарили и говорили, что милости, мол, просим. Лиза Савельева позже всех вступила, ее «заезжайте» уже в тишине прошепталось, и щеки ее зардели. Карельников улыбнулся и поехал.
Не больше чем через две минуты нагнал он стадо, открыл дверцу и погрозил пальцем пастуху. Тот успел пожать плечами: мол, о чем разговор, все в лучшем виде будет.
Карельников ехал дальше, и, странно, ему вроде легче стало после встречи с доярками.
Минут через сорок он уже подъезжал к правлению Первомайского колхоза. На последних километрах нанесло вдруг тучу, хлынул дождь, стучал по брезенту, «дворник» болтался по стеклу среди водяных струй. Карельников въехал под белую высокую арку с названием колхоза, голо стоящую на дороге, увидел голубую «Волгу» Нижегородова у крыльца, блестящую от дождя. Подрулил поближе к входу, чтобы сразу выскочить из машины под навес.
Старый, длинный, на высоком фундаменте дом стоял одиноко среди поля. Пеплово, большое село, с пятиглавой старой церковью — в ней с незапамятных времен хранилось зерно, — лежало слева. Тут, вокруг правления, по планам Нижегородова, должно вырасти новое село — из каменных двухэтажных домов, с отоплением и канализацией, но построили только один такой дом — под ясли колхозные, а другого строительства не велось — Карельников подозревал, что о планах новостройки Сергей Степаныч говорил только так, для важности, а этот одинокий дом поставил больше для отвода глаз: вот, мол, уже начали.
Такого хитрюгу, как Нижегородов, поискать. Колхоз его самый большой и богатый в районе, объединяет шестнадцать деревень, и земли его протянулись, по районной карте, едва ли не на семьдесят километров. По территория колхоза проходит железная дорога и есть станция — Горбуновка, одна на весь Михайловский район. Колхоз разбросан сильно, и горы тут тебе, и лес, и два озера, и до некоторых участков «Первого мая» никогда в жизни не добиралось никакое начальство — один Сергей Степаныч да двое его «сатрапов», как называет Купцов первомайских бригадиров — Винограденко и Райхеля, знают дорогу на дальние поля и фермы, на пасеки и покосы, — именно поэтому Нижегородову удавалось всегда сохранять скот, когда все сдавали скот, сеять травы, когда все запахивали травы, не везти в закупку семена, когда все везли в закупку. Колхоз числится животноводческо-зерновым, но даже Карельников не мог бы сказать, какой уклон в «Первом мае» основной. Купцов, как и прежние, впрочем, первые секретари, не терпел нижегородовского самовластия. Купцов не ездил, наверное, уже с год в Пеплово и, надо сказать, не одобрял карельниковской симпатии к первомайскому председателю. «Нижегородовщиной пахнет, нижегородовщиной», — не раз обрывал он Карельникова.
Теперь Карельников перебежал под дождем на крыльцо, прошел коридором к кабинету председателя, и, странно, никто его не встретил. В просторной секретарской комнате, где стояла на столе большая машинка «Рейнметалл», тоже пусто. Карельников вспомнил, что вчера не мог дозвониться до Нижегородова, — где-то, подмытые дождем, упали столбы. Он открыл дверь в кабинет и вошел. Черная печка-голландка, черный диван, низкий потолок, длинный стол для заседаний под темно-зеленым сукном, поставленный, как водится, торцом к председательскому, тоже старому, темному, большому столу на круглых, резных, какие бывают у рояля, ножках, — все это придавало кабинету старинный и мрачноватый колорит — вовсе, впрочем, не соответствующий характеру хозяина. Может быть, еще потому казалось мрачно, что оконные стекла снаружи обливал дождь и печка топилась.
Нижегородов в накинутом на плечи кожаном пальто сидел на диване и, далеко отставив от себя руку с газетой, читал передовицу «Правды». Кучка других газет лежала рядом. Странно было увидеть Сергея Степаныча в домашней позе, за чтением, в очках и, главное, в одиночестве.
И вдруг Карельников вспомнил и понял, что сегодня воскресенье!
Вот почему так мало ему встречалось машин и людей на всем пути. Да ну конечно же, позавчера — пятница, вчера суббота — вот черт, совсем ты, секретарь, зарапортовался.
— Батюшки мои! — сказал растерянно Нижегородов. — Кого я вижу!
Ноги его не доставали до пола, и он поелозил по дивану, чтобы встать, и поднялся нелегко, придерживая пальто за полу и снимая торопливо очки.
— Это как же ты? Когда ж приехал? Ну, сюрприз, сюрприз! А я без связи сижу!.. Ну, прошу, прошу… Не промок?.. Раздевайся, Виктор Михалыч, раздевайся…
Надо же, воскресенье сегодня, продолжал думать Карельников, — потому и доярки задержались с дойкой, что, может, поспали сегодня лишних полчаса. А он наскочил на них, эх! И теперь Карельникову показалось, что он тоже не вовремя приехал, что Нижегородов ждет кого-то или отдыхает. Начать сразу разговор о делах, о севе, о бюро обкома или, допустим, о тех же Прудах — даже неловко. Он снял кепку, а раздеваться не стал, чтобы показать, что ненадолго. Хотя как раз хотелось посидеть тут, помолчать, поговорить, не торопиться никуда.