Полосатый рейс (сборник)
Шрифт:
— …А комиссию какую согнали… наших пятеро, да из Рабиса, да с окружкома кто–то…
В пустом зрительном зале театра, за длинным столом, накрытым кумачовой материей, сидела квалификационная комиссия. То были виднейшие одесские артисты — оперные и драматические, представители эстрады, руководители профсоюза Рабиса. Рядом с Сажиным сидел Глушко из окружкома, а за спиной Сажина пристроился его консультант и распорядитель смотра — Полещук.
— Можно начинать? — спросил Сажин. — Товарищ Полещук, начинаем.
— Занавес! Первый номер — жонглеры Альбертини! — объявил Полещук.
Старушка
Сажин пошептался с членами комиссии и остановил жонглеров:
— Довольно, товарищи, довольно. Ваш номер известен. Вы свободны. Следующий.
— Аполлон Райский, — объявил Полещук и негромко добавил, обращаясь к членам комиссии: — Псевдоним, настоящая фамилия Пупкин. Яков Пупкин.
— Ария Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска», — объявил артист, вышедший на сцену.
За кулисами девица в розовом трико выслушивала инструкции фокусника. На нем был экзотический восточный халат и огромный тюрбан на голове.
— …Значит, так, — шептал он, — как лягите в ящик, — сейчас коленки к грудям и голову к коленкам. И ничего не опасайтесь, пила мимо пойдет…
— Да я не пилы вашей боюсь, а боюсь, как бы мне с учета не вылететь.
— И расчет сразу после номера, — говорил восточный фокусник, — как, значит, договорились… А ты покрутись где ни где, — обратился он к своей постоянной партнерше — худой уродливой девке в платье с блестками, — покрутись, покрутись, сегодня заместо тебя вот энта в ящик лягит… — закончил он, поправляя на голове свой огромный восточный тюрбан.
К девице в розовом трико — той, что сегодня «лягит» в ящик, подошел молодой артист:
— Ты что это, Виолетта, бросила Дерибасовскую, в артистки подалась?
— Да нет, мне бы только с учета не слететь.
— Вы свободны… — сказал Полещук Пупкину—Райскому, когда тот допел арию.
Комиссия совещалась по поводу его категории.
— А нельзя ли его обязать, чтобы пел другие песни? — спросил Сажин. — Ну, народные, революционные…
— Мы репертуаром не занимаемся, — несколько высокомерно ответил член комиссии лысый режиссер Крылов, — наше дело профданные, тарификация.
Глушко наклонился к Сажину, тихо шепнул с укором:
— Не надо, Сажин, это не твоя функция…
Через служебный вход за кулисы вбежал запыхавшийся актер.
— Вот вы тут песни поете, — зашептал он, — а московские киношники прямо на улице, без всякого Посредрабиса, набирают на съемки! Грека записали — швейцара из Дворца моряка… при мне…
— Следующий! Раджа Али—Хан-Сулейман! — объявил Полещук и, повернувшись к комиссии, добавил: — Федор Иванов.
Под аккомпанемент в высшей степени «восточной» музыки на сцену вышел известный нам фокусник, прикоснулся рукой ко лбу, потом к губам и наконец к груди. Поклонился и плавным движением поднял руку. В ответ из–за кулис бесшумно выплыл на сцену волшебный сундук. Раджа Али—Хан-Сулейман сделал таинственные пассы, сундук остановился, из–за кулис вышла девица с Дериба–совской в розовом трико. Фокусник открыл
Настал решающий момент: Али взял в руки большую пилу, и аккомпанемент восточных мелодий сменился барабанной дробью.
— Алла–иль–алла! — закричал фокусник. — Иль—Магомет-Турок—Мурок…
И он начал пилить свой ящик. Пила уходила все глубже. И вдруг раздался отчаянный крик, крышка отскочила, и девица выпрыгнула, издавая вопли вперемежку с руганью:
— Ты что, обалдел? Смотри, чуть зад мне не отпилил… — И, всхлипывая, она пошла за кулисы. Раджа Али—Хан-Сулейман чесал затылок. Комиссия смеялась.
— Али этого снять с учета. И девицу тоже, конечно, — сказал Сажин.
— Ну, зачем же… — вмешался лысый Крылов, — пусть Али завтра еще раз пройдет.
— Никаких «завтра». Никаких жуликов. Никаких комбинаций в Посредрабисе. Пусть дорогу к нам забудут. Я не позволю пачкать наше звание артиста. Давайте дальше.
— Следующий! — вызвал Полещук и, наклонясь к Сажину, сказал: — Правильно делаете. Это я вам говорю, Полещук.
Пляж был густо заполнен отдыхающими. Неисчислимое множество одесских детей носилось по белому песку. Дамы прикрывались зонтиками. Мужчины расхаживали в купальниках, которые ныне считались бы женскими, если б не были такими закрытыми. Прогулочные лодки проплывали у самого берега, и пловцы, хватаясь за борта, приставали к девицам, содержащимся в лодках.
Сажин шел по пляжу. Многие оглядывались вслед странному субъекту в застегнутом на все пуговицы френче, в галифе и сапогах.
— Андриан Григорьевич1 — окликнул его чей–то голос. Сажин оглянулся. Это был Полещук. В черных сатиновых трусах, с татарской тюбетейкой на макушке. Полещук сидел на песке, подобрав по–восточному ноги, и очищал вяленую рыбку. Рядом — его неизменный портфель, набитый деловыми бумагами.
— Пивка? — спросил Полещук, протягивая руку к бутылке, воткнутой в мокрый песок. — Таранку?
— Нет, спасибо, — ответил Сажин.
— Не жарко во френче?
— Да нет, ничего… — Сажин снял фуражку и расстегнул верхнюю пуговицу френча — это было максимальной жертвой пляжным нравам с его стороны.
Женщина, стоявшая у воды, кричала во все горло:
— Минька! Плавай сюда, или папа тебя убьет!
Сажин поморщился.
— Все не привыкнете к нашим одессизмам? — улыбнулся Полещук.
— Я, кажется, скоро сам так заговорю. Просто невероятно, во что тут у вас превращают другой раз русскую речь.
— Да… словечки у нас бывают… ничего не скажешь.
Я давно привык.
— А я никогда не привыкну ни к этой речи, ни к вашему городу.
— Вас, Андриан Григорьевич, надо в музее выставить. И табличку: «Человек, которому не нравится Одесса»… Толпами пойдут смотреть. И детям будут показывать.
— Мне бы вместо всех здешних красот один наш питерский серый денек. И дождичек и мокрые проспекты…
— Да, трудновато старику — там, наверху, — всем угодить. Одному подавай ясное небо, другому дождь…