Полуденный бес
Шрифт:
Резо позвонил вечером и предложил встретиться на Гоголевском бульваре. Когда Соколов пришел, подполковник уже сидел на скамейке, уткнув нос в поднятый воротник плаща. Он был похож на памятник Гоголю, но не тот, что на Гоголевском бульваре, а на тот, что у Никитских ворот. Капитан заметил: Резо был сильно пьян. Не успел Соколов поздороваться и сесть рядом, как подполковник протянул ему плоскую фляжку.
– Злоупотребляешь? – пытался пошутить Соколов.
– На моем месте по-другому нельзя, – возразил Резо. – Это в кино милицейские начальники – ангелы с погонами. А я если в конце дня не выпью, напряжение не сниму, могу инфаркт заработать.
– Что случилось, Резо?
– Молчи пока… Во-первых, на твоего физкультурника в нашем архиве, считай, ничего нет. Или почти ничего. Два года назад обчистили его квартиру на Ленинградском проспекте. Домушников взяли по горячим следам…
– Ну и…
– Потерпевший горячо благодарит сотрудников милиции. Те предлагают проверить, всё ли на месте.
– Всё?
– Потерпевший утверждает, что всё. Еще бы! И того, что нашли, было по самой скромной оценке на двести тысяч рублей.
– Новыми?! – ахнул Соколов.
– Конечно.
– И как объясняет простой советский учитель такое богатство?
– Неожиданное наследство от покойной тетушки, с которой при жизни
– Да что там было-то?
– Коллекция картин. Левитан, Поленов, Саврасов, Петров-Водкин…
– Подлинники?
– Такие, что позавидовала бы Третьяковка.
– Повезло с тетушкой!
– Слушай дальше… Наши ребята, само собой, картины до конца следствия не возвращают. Интересуются их историей, а заодно биографией физкультурника. Выясняется, что тетушка, по словам соседей, аристократическим образом жизни не отличалась. Пила беспробудно, клянчила у соседей взаймы. Однако после смерти в ее квартире обнаружили целую картинную галерею, а в тумбочке лежало грамотно составленное и заверенное нотариусом завещание на имя любимого племянника.
– Откуда дровишки?!
– Ни за одной картиной нет криминала. Всё покупала у частных антикваров. Брала не скупясь. Как только что-нибудь из русской живописи начала века всплывало в Москве, тетушка была тут как тут. Заметь, не всегда трезвая. И все, кто имели с ней дело, в один голос утверждали, что в искусстве она была ни ухом ни рылом. Работала явно по чьей-то наводке.
– Гнеушева?
– Возможно. Но это не самое интересное. Антикварный мир тесен. Каждый серьезный коллекционер известен. А Гнеушев – нет. И вот когда наши ребята обратились в Комитет государственной безопасности с вопросом, не заинтересует ли их такой таинственный антиквар, они получили по рукам со страшной силой. Гнеушеву всё быстро вернули и еще извинялись перед ним за вторжение в его безупречную личную жизнь. Он принял извинения достойно, с некоторой, я бы сказал, аристократической снисходительностью.
– Это он умеет!
– Вот и всё…
– Спасибо, Резо! Как я и думал…
– Он думал! – перебил Гонгадзе с горечью. – Он, оказывается, думал! Почему мне ничего не сказал?!
– Прости! Понимаешь, Палисадов…
– Палисадов?! – крикнул подполковник так громко, что на них обратила внимание проходившая мимо влюбленная парочка. – И ты молчал, Максим? Только не говори мне, что не знаешь об уже решенном назначении Палисадова в Генпрокуратуру. Его тесть Кнорре скачет от радости, предвкушая воссоединение с любимой дочерью!
– Но я действительно этого не знал!
– Все равно ты должен был мне сказать! Ах, Максим! Не успел я разобраться с твоим Гнеушевым, как меня вызывает на ковер мой генерал и делает мне такой втык! Он возил меня мордой по ковру, как нагадившего щенка. Он припомнил все мои должностные грешки. Под конец генерал намекнул, что если я еще раз поинтересуюсь Гнеушевым, то полечу с должности. А пока закатил строгача за… формулировка подбирается.
– А твой генерал не спрашивал, какого рожна тебе понадобилась информация на Гнеушева?
– Нет, – с удивлением сообразил подполковник. – В самом деле – это странно! Но шеф был в такой ярости, что я не обратил на это внимания. А если завтра спросит? Что мне говорить?
– Ври ему всю правду о нашем разговоре. Мне, Резо, терять нечего! Но почему-то я думаю, что генерал ни о чем тебя не спросит.
– Ну и черт с тобой! – взорвался Резо. – Скажи хоть, во что вляпался?
– В страшное дерьмо, – вздохнул Соколов.
– Со мной не поделишься? – шутливо спросил Гонгадзе.
– Не поделюсь, – серьезно отвечал Соколов. – Это мое дело.
– Послушай совета старого грузина, Максим! Брось это дело! Дочку товарища ты не вернешь. А тебя самого свернут в бараний рог. Я их знаю, Максим. Отступись!
– Не могу…
Гонгадзе обдал Соколова крепчайшим коньячным перегаром.
– Правильно о русских мужиках говорят, что вы еще не вышли из первобытно-общинного строя.
– А на Кавказе не мстят за надругательство над памятью друга?
Гонгадзе резко встал и, не прощаясь, нетвердой походкой пошел в сторону Гагаринского переулка. Соколов смотрел на его спину в светлом плаще и думал, что ему почему-то совсем его не жаль. Видимо, Резо спивается и с места своего полетит. В последнее время капитан очерствел душой. И только образ Лизаветы всплывал в памяти все чаще, неотступно и сдавливал сердце холодной рукой.Как-то ему приснился мертвый Василий Половинкин.
Вернее, во сне он был не только живой, а молодой совсем. В том нежном возрасте, когда они с Максимом за девками уже бегали, но по-серьезному еще не получалось. Молодой-то молодой, но уже без ноги, с обрубком, из которого торчит грубый деревянный протез. Стоит, опираясь на кривой костыль, и протезом ковыряется в сухой навозной куче. Сосредоточенно так ковыряется… А Максим (уже взрослый, в капитанской форме) в толк взять не может: что ему в навозной куче понадобилось?
– Ты что там потерял, Вася?
– Я, дядя Максим, ногу свою потерял, – отвечает.
– Какой я тебе, к чертям, «дядя»! Мы с тобой ровесники!
– Это все равно. Мне без ноги нельзя.
– Нет здесь твоей ноги, Вася. Твоя нога в немецкой земле осталась.
Заплакал Василий и обернулся. Смотрит Соколов: а это не Василий вовсе, а Гена Воробьев. И еще видит: из навозной кучи и впрямь человечья нога торчит. Босая, с пальцами почерневшими, и легонько ими шевелит. Заметил ногу и Воробьев, обрадовался. Схватил ее, скинул с ремней протез и давай мертвую ногу к обрубку прилаживать.
– Стой, Гена! – смеется Соколов. – Это не твоя нога, а Половинкина!
– Как не так, – возражает Воробьев. – Мне ее сам Василий Васильевич подарил. Но я ее потерял, когда за конями убирал.
– Нет, Генка! – продолжает смеяться Максим. – И нога не твоя, и навоз ты не мог за конями убирать. Ты тракторист, а не конюх.
– Как не так. Я – конюх.
Стоят они так и препираются. Глядь – а нога куда-то пропала!
– Стой! Стой! – кричат оба. А нога, подпрыгивая, вниз по взгорочку к речке от них удирает и пальчиками черными шевелит. Доскакала до речки и – бултых! Только круги по воде.
Рассказал Соколов этот сон Прасковье. Жена всполошилась, побежала к гадалке. Вернулась озадаченная. Гадалка объяснила значение сна так: что найдешь, то потеряешь, потом снова найдешь, а только будет это не твое, а чужое. Вот и понимай как хочешь.– Держи, Максим!
Соколов поднял голову и увидел Гонгадзе. Его приятеля шатало, но вид у него был боевой. Он протягивал Соколову тонкую папку:
– Держи…
– Что это?
– То,
– Спасибо, Резо! Извини, я плохо о тебе подумал…
– Я это почувствовал. Потому и вернулся… Удачи тебе, Максим!Преступление и наказание
Дверь в квартиру Гнеушева была приоткрыта. В голове Соколова мелькнуло неприятное подозрение: а что если физкультурник уже мертв? Капитан заходит, обнаруживает мертвое тело. Его дальнейшие действия? По закону он должен позвонить в милицию. В интересном же положении он окажется! Какого черта его принесло в квартиру человека, с которым он один раз встречался в Малютове?
А может, и еще хуже. Они имитировали новое ограбление. Повторная кража тех самых картин. Под его, Соколова, визит. Капитан выходит из разоренной квартиры и нос к носу сталкивается с хозяином. «Здрас-сте! Извините, Борис Вениаминович, я тут случайно. Заглянул, знаете ли, по дороге. Ой! Да у вас дверь была открыта! Картины, говорите, пропали? Помилуйте, я-то тут при чем?»
Бежать! Нет, уже поздно.
– Да входите, капитан! – раздался из глубины квартиры насмешливый голос Гнеушева. – Не воображайте себе бог знает что! Я уже и кофе сварил!
Гнеушев встречал его в прихожей в расшитом серебряными драконами японском халате, дружески протягивая руку. Капитану ничего не оставалось, как ее пожать.
– Как вы узнали, что я за дверью? – спросил он.
– Ай-яй-яй, Максим Максимыч! Для сыщика вашей квалификации задавать такие вопросы неприлично! Маленькая месть, капитан! В Малютове вы позволили себе поиграть со мной. Между прочим, я этого не прощаю. Так что вы легко отделались. Но что же мы стоим? Кофе стынет! Этот кофе нельзя подогревать! Это не магазинная бурда, это настоящий кофе из Бразилии.
– У вас всё настоящее, – ворчал Соколов на кухне, отхлебывая горький ароматный напиток из крохотной чашки, которую он толстыми пальцами едва удерживал в руке. – Настоящий кофе, настоящая живопись…
– Да! – не без гордости согласился Гнеушев. – Я собираю только великую русскую живопись. Прошли времена, когда я гонялся за альбомами импрессионистов и часами простаивал в Пушкинском музее перед мазней какого-нибудь Матисса. Теперь этого добра мне даром не нужно. Недавно я побывал в Нью-Йорке и посетил музей «Метрополитен». Там этих Мане, Моне и Ренуаров как грязи! Безлюдные залы, битком набитые французской живописью. «Боже! – подумал я. – Какие же мы провинциалы с нашей варварской любовью к поздним французам!» И при этом не умеем ценить собственного великого модерна – Филонова, Малевича, Кандинского, Петрова-Водкина! Я уже не говорю о нашем золотом фонде – русском пейзаже конца девятнадцатого века. Вы любите Левитана, Саврасова?
– «Грачи прилетели», – неуверенно сказал Соколов. – А что, простых учителей физкультуры уже награждают поездками в Америку?
– Времена изменились. Мы дружим с США.
– Ну и кого из дружественных нам американцев вы, извините за выражение, завалили?
Гнеушев поставил чашку на стол.
– Как грубо! Я надеялся на более интеллектуальную прелюдию к нашему разговору. Какой же вы неисправимый моралист!
– Странно слышать это от школьного учителя.
– Я пытаюсь учить своих ребят быть сильными. Держать удар. Предупреждать противника. С некоторыми из них это получается, но с очень немногими. Но я не интересуюсь массами. Я, простите за высокомерность, артист! Меня привлекают только отдельные человеческие особи.
Соколов вдруг задумался.
– Знаете, как убили Елизавету? – сказал он. – Мерзавец был настолько силен и высок ростом, что захлестнул ее горло нейлоновым шнуром и держал на весу до тех пор, пока не хрустнули шейные позвонки. Я не сразу понял, зачем он это сделал. Но потом догадался. Ему хотелось наблюдать за ее мучениями. Видимо, тоже артист!
– Что вы говорите?! – воскликнул Гнеушев. Глаза его холодно смотрели на капитана. – Это мне кое-что напоминает. Будущий поэт Гаврила Державин во время подавления Пугачева приказал повесить трех бунтовщиков, без всякой необходимости. Потом он признался, что сделал это из пиитического любопытства .
Капитан тоже поставил на стол пустую чашку.
– Борис Вениаминович, почему вы меня так гостеприимно принимаете? Какой-то провинциальный мент нахально завалился к вам домой, пьет ваш дорогой кофе, задает наглые вопросы…
– Во-первых, – с важностью сказал Гнеушев, – я русский дворянин. У нас не принято выгонять гостей, не угостив их хотя бы кофе. Во-вторых, я эстет. Меня интересует всё цельное, настоящее… В том числе и вы, стопроцентный провинциальный капитан. Я это не в комплимент вам говорю, потому что стопроцентным бывает и красивое животное, и кусок хорошего дерева или минерала. Но человеческий материал, подобный вам, всегда меня занимал. Не могу сказать, что я вас уважаю. Я вас слишком хорошо вижу. Вы весь как на ладони. В вас нет загадки, изюминки. Простите за откровенность, но вы обыкновенный деревенский мужик.
– А мужиков в России много.
– Ошибаетесь! Настоящих мужиков в России осталось мало и скоро совсем не будет. Жадности современной цивилизации нет предела. Ваша человеческая порода будет переработана и уничтожена в ближайшие годы.
– Не понимаю…
– Вас выдернули из деревни, так? Сделали милиционером? Рядовым охранником того государства, которое уничтожало ваших дедов и отцов. В Гражданской войне, в коллективизацию, отправляя в лагеря, на фронт, плохо вооруженных, против немецких танков и авиации. Других, таких же неглупых, непьющих русских мужиков, как вы, оставшихся после военной мясорубки, растащили по городам. На вас держится городская цивилизация. Ее промышленность, ее культура, искусство. Но только не явно, а как бы под спудом. Из вас берут соки, здоровую кровь. Но эта система рано или поздно рухнет. Коммунистическую державу, созданную на ваших костях и крови, на весь мир объявят страшным пугалом. Придут новые люди. Не знаю, как они себя назовут, но только цинизм их будет беспределен. Это будут артисты высшей пробы! Они жадно пригребут к рукам российские недра, советские заводы и превратят их в личное богатство, в неслыханные возможности. А вас, Максим Максимович, не будет. Как не будет когда-нибудь нефти, без которой не стронется с места ни один роскошный лимузин. Для отбросов вашей породы отведут резервации, чтобы цивилизованные хамы на недорогих «фольксвагенах» могли заехать в русскую деревню, скажем, под названием Красный Конь и выпить кружечку ледяного кваса, скушать порцию russian pelmeni . Вы понимаете, о чем я? В первую очередь цивилизация пожирает самое вкусное – человеческие породы. Чтобы напитать свой мозг, насытить воображение!