Полуденный бес
Шрифт:
Соколов заглянул в пачку. Там оставалась последняя сигарета. Закричал первый петух, напоминая, что наступает утро и пора возвращаться домой. Напрасно ты пришел сюда этой ночью, капитан! Не светлые у тебя получились воспоминания.
– Не спеши, Соколов!
Он обернулся и остолбенел. Позади пня вальяжно стоял Гнеушев, приветливо улыбаясь и посверкивая в свете нового месяца ровными рядами белых зубов.
– Ты?!
– Не ждал меня, капитан? Ну, здравствуй!
– Вот еще! – сказал Соколов. – Здоровья я тебе пожелать не могу. Говори, зачем пожаловал? Неужели по мою душу?
– Не спеши, капитан.
– Не спешу.
– Присядем на дорожку?
– Разные у нас тобой дорожки, – возразил Соколов, но обратно на пень все-таки присел. – Странно, что тебя до сих пор свои не укокошили. Зажился ты, Гнеушев, на этом свете…
– Зажился, – согласился Борис Вениаминович. – Понимаешь, молодежь слабоватая пошла. Нет достойной смены…
– Да, – невесело усмехнулся капитан, – квалификация у тебя редкая. А у нас с молодежью все в порядке – не волнуйся.
– Ну и слава богу!
Так они сидели, болтали, словно два старых приятеля. Однако Гнеушев посматривал на часы, из чего капитан сделал вывод, что он специально тянет время, как тогда на станции.– Ну хватит, – грубо оборвал его Соколов. – Зачем приехал?
Гнеушев взглянул на часы и вздохнул.
– Тебя убивать я приехал, Соколов. Вот, понимаешь ли, какая неприятная штука… Заказал тебя товарищ Рябов.
– Рябов? – удивился Соколов. – Я с ним вчера по телефону говорил.
– Вот! И наверное, ничего не сказал ему про мальчишку. А квартирка твоя, капитан, находится под видеонаблюдением. И ты прикинь, тебе сам Рябов позвонил, такую честь тебе оказал, а ты от него такой факт скрыл… Таких неблагодарных людей генерал устраняет по-любому, даже если испытывает к ним глубочайшую симпатию. Погрустит немного, но все-таки устранит. Так что не обижайся, капитан!
– Под видеонаблюдением, говоришь? – Соколов задумался. – Значит, он видел… Послушай, Гнеушев! Прежде чем ты меня убивать будешь, позволь мне еще один звонок сделать!
– Ты смеешься надо мной, капитан? Я вообще тебе ничего не говорил. Я и знать ничего не знаю.
– Как убивать будешь? – угрюмо спросил Соколов, глядя убийце прямо в глаза. – Только учти, я сопротивляться не буду. Не доставлю тебе такой радости. Мне, старому человеку, с тобой все равно не справиться. А ты потом скажешь, что капитана милиции в честном бою завалил. Шнурочек-то принес?
– Зачем шнурок? – усмехнулся Гнеушев. – Я тебя просто зарежу небольно. Из моего к тебе, капитан, старинного уважения.
– Спасибо, добрый человек! – засмеялся капитан, чувствуя, однако, как лицо стягивается смертной маской, а в сердце проникает могильный холод.
– Есть последнее желание? – серьезно спросил Гнеушев.
– Есть, – серьезно ответил Соколов. – Во-первых, дай последнюю сигарету выкурить. Жалко в пачке оставлять.
– Кури, – разрешил Гнеушев и посмотрел на часы.
Капитан, не торопясь, выкурил последнюю в жизни сигарету, потушил окурок об пень и положил его в пакет, где лежала пустая бутылка из-под морса. Затем тщательно собрал с земли остальные окурки, горелые спички и тоже сложил в пакет, который протянул Гнеушеву.
– Выбросишь на вокзале? Сделай одолжение!
Гнеушев насмешливо посмотрел на пакет:
– Поверил, капитан?
– То есть?
– Поверил, что убивать приехал? Видно ты, Соколов, на пенсии милицейских романов начитался.
– Не будешь? – с надеждой спросил Соколов, и ему стало так радостно, будто помолодел на двадцать с лишним лет. И даже что-то симпатичное померещилось ему во внешности этого сильного, уверенного в себе мужчины.
– С ума сошел, Соколов? Я разыграл тебя. И не один я пришел. Смотри, кто сзади стоит!
Капитан обернулся, но никого не увидел. И в ту же секунду легко, как в сливочное масло, вошло в его левую грудь, на ладонь ниже соска, узкое металлическое лезвие, сверкнувшее в руке убийцы. Соколов завалился на пень, задышал, захрипел, заморгал редкими ресницами. Потом широко открыл глаза, а закрыть их уже не хватило жизни.
– Извини, капитан, – сказал Гнеушев недовольным голосом и с силой вогнал окровавленный нож в центр пня, на котором, истекая кровью, лежал Соколов. И быстрыми шагами отправился к станции…
Умер, умер любезный мой Максим Максимыч! Не дождался красного солнышка, а ведь оно с какой-то особой, последней, не растраченной за короткое русское лето силой греет в этих степных местах в конце августа, по утрам, хотя по ночам термометр падает ниже нуля, и леденеют лужи, и обсыпает землю иней, как небо – звезды.
Убили моего капитана…
С отвращением смотрю я в лицо убийцы, который спешит на утренний поезд, опаздывает, гад, потому что заболтался с капитаном и время протянул, чтобы отпустить ему жизни побольше.
Нет, на лице убийцы нет раскаяния… Душа Гнеушева давно омертвела, заснула летаргическим сном, и носитель ее, все еще живущий на земле, на самом деле уже много лет смердящий мертвец.
Но даже на лице этого жалкого трупа я вижу сожаление и вопрос. Зачем было убивать старого капитана? Кому он мог быть опасен? До чего же ты докатился, Гнеушев! Режешь старых пенсионеров, как овец, стараясь не глядеть им в глаза. А ведь, бывало, какое наслаждение получал ты от взгляда в упор – глаза в глаза – в лица жертв!
Противно
«Постой, – может возразить читатель. – Ведь это не Гнеушев, а ты убил капитана! Что стоило тебе, хозяину его судьбы, оставить Соколова мирно доживать свой век с Прасковьей? Ох, не лукавь, не лукавь… Не в глаза выдуманного тобой убийцы (надо еще разобраться, откуда в тебе эти фантазии?), а в твои, твои глаза, дорогой автор, надо вглядеться повнимательней!»
Ах, читатель! Что понимаешь ты в законах романа, да еще и русского романа, самого беззаконного из всех романов? Нет, не мог я оставить капитана в живых! Как только Соколов увидел Лизу мертвой и взбунтовался, бросил вызов врагу рода человеческого, жизнь его была уже неподвластна моей воле. И потом… Как ты представляешь себе, мой сердитый читатель, жизнь Максима Максимыча после девяносто первого года? Ведь он был до мозга костей советский человек, а советская эпоха кончилась… Плох он или хорош, этот советский человек, но жестоко было лишать его опоры, выбивать почву из-под его ног. И ты хочешь, жестокий мой читатель, чтобы я собственной рукой устроил своему любимому герою экзекуцию? Чтобы наблюдал вместе с тобой, как Гнеушев любовался муками жертв, задушевными корчами Соколова, уже бессильного пенсионера, пьяненького, в семейных трусах, покрасневшего от водки и злости, когда сидит перед телевизором и смотрит, и смотрит, как рушится его держава, которую он спасал от немцев и которая легко, с детским восторгом, с каким обнимала Палисадова Ася, легла под собственных доморощенных супостатов?
Нет и еще раз нет! Это – слишком жестоко.
Но все-таки жалко мне вот так расстаться с Максимом Максимычем! Конечно, я мог бы продлить это расставание рассказом о следствии по этому делу, которое, как легко догадается мой проницательный читатель, очень быстро зашло в тупик. Я могу рассказать, как разбудили Аркадия Петровича Вострикова и как он бежал (как тогда, осенью шестьдесят седьмого) на место страшного преступления, которое не укладывалось в его голове… Как затем он отправился к Прасковье и как она открыла ему дверь, собираясь встретить мужа и отругать его за эти ночные посиделки, а у него почки больные, ему ли, старому, по ночам на пнях рассиживаться? Как по белому лицу Вострикова Прасковья сразу догадалась обо всем и рухнула на пол.
Я мог бы рассказать о длинной, длинной очереди, что тянулась за гробом с Максимом Максимычем, с хитрым видом лежавшим в этом гробу. И что говорили крестьяне из Крестов, Красавки и десятка окрестных деревень… И как впереди всех, с Прасковьей, поддерживая ее под руки, шли три старухи, три последние жительницы Красного Коня, отказавшиеся покинуть родное село… И как, стиснув зубы, ни с кем не разговаривая, сидел на поминках Джон.
Но вместо этого я воспользуюсь правом романиста и продлю существование Максима Максимыча ненадолго…
Но… совсем ненадолго…Купание Красного Коня
Вдруг Соколов очнулся.
Солнце еще не светило между вершинами берез, но небо уже было розовым. Он с трудом приподнялся на локте, сел на пне и огляделся. Гнеушева и след простыл. Грудь у него сильно болела, а белая форменная рубашка была вся красная от крови. В самом центре пня торчал нож, которым час назад убивал его Гнеушев. Интересный нож! Самодельный и такой заточки, какой он еще не видел.
Промахнулся, Гнеушев! Промахнулся! Мимо сердца прошло лезвие! И рана, похоже, неопасная, хотя крови потеряно много. Стареешь, стареешь, Гнеушев! Пора и тебе на покой!
Капитан встал и бодрой походкой пошел, почти побежал по тропинке, ведущей в город. Вдруг странная мысль поразила его. Что он третьего дня сказал Ивану? Кого показал ему в телевизоре? Какого отца? Ведь их двое там было! Палисадов и Недошивин.
И почему Джон не уточнил? Знал? Или ему уже до лампочки? В любом случае нужно звонить Рябову и говорить с ним в открытую. Может, перестраховался генерал? Что ему сейчас этот мальчишка, когда в Москве такое творится? Может, и заказ-то Гнеушеву был сделан до переворота, а отменить забыл? Да, так оно, скорее всего, и было.
Но, однако, как быстро он бежит! Не бежит, а уже словно летит. И грудь совсем не болит. Господи, да что это с ним?
Соколов взглянул под ноги, и у него закружилась голова. Он летел! Парил над розовой от восхода землей. Весь Малютов был под ним, как на карте-миллиметровке. Жителей на улицах по случаю воскресенья еще не было. Но и без этого город сам по себе жил, просыпался. Какое-то особое зрение появилось у капитана. Он видел все, что происходило под крышами, как в открытых сверху кукольных домиках. Видел нехотя просыпавшихся взрослых и их спящих детей со строгими, нахмуренными личиками. Видел сопливых еще молодоженов, еще не надоевших друг другу, еще не размыкавших любовных объятий даже во сне. Видел старушку, как она, кряхтя, выбиралась, словно из сугроба, из высокой пуховой перины.