Полудержавный властелин
Шрифт:
Гудела тяга в печной трубе, сновали служки с блюдами, путешественники вспоминали события долгой дороги:
— Торг в Хазатархане велик, но больше коней продают, а нужного товару мало, оттого решили дальше плыть. И пошли на Дербент двумя лодьями нашими, москвичи да тверичи, да коровы, да корм наш, а с нами три лодьи тезиков, купцов парсидских. И встала буря на море, но Бог милостив, догребли до Дербента. Тамо поехал к ширваншаху и бил ему челом, чтобы нас дале пропустили. И он нас не пожаловал, сказал у него торговать.
— А как же ты нафту нашел?
— Баяли что в Баке огонь неугасимый, из земли каменное масло вытекает и горит. Я тезика Асатхана упросил с собой взять, до Баке дойти, там и сторговал. Тезик меня после и на хорасанский берег и в Гилянь свез, тамошний товар посмотреть и наш показать. Мыло наше дюже нравилось, торговцы парсийские у меня как оно сделано многажды выпытывали, я же незнанием отговаривался, как ты, княже, и наказал. Оный Асатхан со мной в большой дружбе, летом обещал прислать человека своего и пять лодей по Волге, и ямчуги в обмен на мыло привезти.
Встретим. Правда, пока он придет, уже должны созреть первые селитряные ямы, что заложил Збынек за Пушечным двором. Целую структуру учреждать пришлось: обывателям под страхом опалы и ссылки приказали заводить выгребные ямы по указанному образцу, набрать золотарей, бочки большие для нечистот заказывать, строить селитряный двор, вывозить в бурты. А народишко тут как привык — отошел от крыльца на пару шагов да и оросил мать-сыру-землю, к чему эти новомодные отхожие места! Так что кнутом и пряником, кто сдает продукт вторичный, тому льготы. Хорошо у нас конные дворы большие, тоже в «поставщики» записали. В Европе-то давно этот метод юзают, собирают, потом селитряный компост мешают с поташом и выпаривают, так и мы тоже будем. А там, бог даст, и до Урала доберемся.
— В Дербенте же и Баке церкви христианские есть и ширваншах к ним милостив. Молятся армянским наречием, почитают албанского патриарха.
— Какого???
— Албанского, церковь Кавказской Албании до сих пор жива и подчиняется набольшему армянскому патриарху. Армян же родом я и привез: медника, оружейника, да гончара, что глазурь поливную умеет делать, именем Матевос, по нашему Матфей. А с ними женки и дети.
Ими пока занималась Маша — принять, обиходить, накормить-напоить, да приданный ей в помощь сподвижник Шихова, малость нахватавшийся армянских слов. Впрочем, гости и на тюркском говорили, столкуемся.
Ох, и здоров же свистеть!
Чисто Соловей-разбойник, слышно аж со льда реки, через двойные зимние рамы! Я отложил перо, разминая кисти рук и потирая уставшие глаза.
Писанины с каждым годом становилось все больше — наставления для школы и для промыслов, отрывки научных знаний, переписка, учет… И ведь никому не доверишь. Технически, я мог бы надиктовать прилежному писцу все, что я помню, например, по финэку, но как объяснить ему, откуда я все это знаю? С ходу, при диктовке, хрен придумаешь, половина времени уходит на всякие «ученые люди из деспотата Морейского сказывали, что в Ломбардской земле ведут особые книги на приход и расход, да заклады у властителей принимают» или "способ варения хлебного вина измыслил великий сарацинский ученый и поэт Сабразим Ал-Каши Бухани «[i]. Да и не показываю я большую часть записей никому, рано еще.
Пожалуй, надо отвлечься.
И только я это подумал, как вошла жена:
— Я велела санки заложить, поедем, прокатимся, себя людям покажем?
Маша после родов плавно округлилась, исчезли последние намеки на подростковую угловатость и теперь отказать женщине такой ослепительной красоты решительно невозможно.
— Поедем!
Правил Волк, молодечески стоя в рост в узорных санках, крытых коврами, разбойно свистел и крутил вожжами над головой. Маша смеялась, кутаясь в меховую полость и шубку, следом верхом и в санях летел неизбежный эскорт — ближники, рынды вперемешку с сенными боярынями, так и норовя на поворотах привалиться потеснее и облапить соседку, те нарочито визжали. Эге-гей!
Первый соступ еще не начали, хотя на льду уже стояли две стенки — посадские и загородные, вечное деление на москвичей и замкадышей. Между ними валтузились сопливые мальчишки, подстрекаемые насмешками или похвалами взрослых, разогревали старших бойцов криками «Давай, пошел!». Кто-то кубарем летел в снег, вставал и снова кидался в свалку под хохот и свист зрителей.
Волк после бешеного хода развернул сани так, что взрыл пушистые бразды, как напишет (или уже нет?) Наше Всё. По толпе прошла волна «Князь! Сам! С княгиней!», народ скидывал шапки, уважительно кланялся. Так-то бояре и лица рангом повыше обычно смотрели потеху с башен или стен Кремля, вот чтобы приехать в самую кучу — то редкость.
Следом за мальчишками на освободившемся поле появились одиночные поединщики — известные в городе и округе бойцы, грузчики, молотобойцы, кожемяки, а то и сыны боярские, коих бог не обделил ловкостью и силой.
Из толпы донеслось треньканье домры и следом похабные припевки, сопровождаемые взрывами хохота. Я оглянулся — ну так и есть, Ремеза уже нигде не видно, не иначе, соскочил, как только мы подъехали, и теперь веселит народ. Самое ему место — недолюбливает церковь что кулачную потеху, что скоморохов, а я не то чтобы поощрял, но молчаливо не препятствовал. Епископ Иона, опять оставшийся «нареченным в митрополию», супился, но пока помалкивал. Да и как не помалкивать, коли третью каменную церковь в Кремле заложили и по всему выходило, что митрополичий Успенский собор будет поболе своего тезки во Владимире.
Поединщики тем временем закончили тягаться, освобождая места для боя молодших.
— Княже, — просительно раздалось сзади.
Я обернулся — на меня котами из Шрека уставились рынды. Ну да, самый возраст, дурью померятся…
— Пятерым дозволяю.
Мигом вскипела пря, быстро закончившаяся выдвижением делегатов и вот, поскидав шубы да кафтаны, на лед, в посадскую стенку, ломанулись Гвоздь с Образцом и трое их коллег помладше — Стрига, Басенок да Пешок.
Боевые старосты хлопнули шапками оземь и пошла потеха!
Мелькали кулаки, летели на лед бойцы, коим не повезло поскользнутся, уже засияли первые фонари на челюстях и под глазами, размазывали первую брызнувшую из носу юшку, утирались снегом и снова бросались в свалку.
Толпа на берегу вздымалась криками:
— В душу ему сунь!
— По становой бей, по становой!
— Под чушку!!!
— Лежачего не тронь!
Бабы и молодухи жевали заедки, иногда прерываясь на визг, когда какого «любимца публики» валил на землю богатырский удар…