Полукровка. Крест обретенный
Шрифт:
— Однако в деле, насколько я знаю, есть показания, что у вас с хозяином фирмы была интимная связь. Или, во всяком случае, убитый ее домогался.
— А, может быть, что это я… домогалась? — зло огрызнулась Самсут.
— Это там тоже есть, — спокойно ответил секретарь. — Старик был холост, богат… Иначе, зачем же вам было дарить ему прядь своих волос?
Самсут в отчаянии закрыла лицо руками.
— Вы, наверное, все-таки ознакомились с моей жизнью в России… Разве я похожа на авантюристку и убийцу? — наконец, выдавила она последний аргумент.
— Но ведь история с вашим появлением здесь тоже имеет под собой какую-то основу? —
Отвечать было нечего.
— Но разве вы не обязаны просто защищать своих граждан? Ведь американцы давно бы уже такой скандал подняли!
— Обязаны. И защищаем. Но надежды, Самсут Матосовна, прямо вам скажу, мало — все улики против вас, вы сами видите.
— Но хоть вы-то как русский человек, верите, что я тут не при чем? — всхлипнула Самсут, уже просто всячески оттягивая тот момент, когда беседа закончится, и она снова окажется в камере — теперь, вероятно, уже надолго, если не навсегда.
— Я верю только фактам, — отрезал второй секретарь и поднялся, давая полицейским понять, что уходит.
И тут на какие-то короткие секунды в Самсут проснулась ее древняя горячая кровь: она вдруг выпрямилась и сверкнула черными глазами.
— Никогда, никогда Россия не будет великой страной, пока ее представляют вот такие вот ничтожные, равнодушные ко всему люди, как вы, господин Николаев! Спасибо, мне больше не нужна ваша помощь!
Однако секретарь российского посольства не обратил на ее слова никакого внимания…
Вернувшись в камеру, Самсут снова встала у зарешеченного окна и уставилась на эвзонов, похожих на игрушечных солдатиков. Она смотрела на них и не видела их. Несчастная Самсут чувствовала сейчас лишь то, что стоит на краю какой-то бездны: ветер трепал и заворачивал одежду. Внизу шевелились клочья тумана, то собираясь в клубы, то расползаясь, то переплетаясь, кружили друг возле друга, время от времени открывая кусок ярко-синего моря.
А бескрайнее море лежало гладкое, манящее, вечное, и откуда-то с горизонта приближался к ней прекрасный белопарусный корабль…
ГЛАВА ПЯТАЯ
РЮПУС НЕ ТОНЕТ?
Прошло несколько дней, а «усатый из псаротаверны» так и не появлялся. Подзаработавший немного денег Габузов сегодня намеревался активизировать его поиски, однако еще до обеда всемогущий Сократ вдруг взял да и послал Сергея совершенно в другую часть порта на разгрузку не судов, а, наоборот, трейлеров с суши.
Эта портовая зона оказалась гораздо чище и считалась аристократической. Неподалеку швартовались «крылатые дельфины» 16 с туристами, и совсем рядом был Зеа Марис (Пасалимани) — один из самых больших терминалов Средиземноморья.
Сергей тихо и покорно включился в новую работу, перетаскивая в кузов небольшого автофургона красивые плетеные ящики с каким-то дорогим вином, и совершенно некстати вспомнил любимую поговорку деда насчет того, что «вино раз — хорошо, два — достаточно, а три — горе». И вдруг ни с того, ни с сего ему отчаянно захотелось выпить. Отгоняя такое вот наваждение, он заставил себя оторвать глаза от передаваемых ящиков, издававших тонкий пленительный
Габузов заглянул экспедитору через плечо — и в следующее мгновение ящик с драгоценным вином вдруг выпал из рук Сергея и грохнулся на мостовую. Бутылки разбились вдребезги. По мостовой потекли лиловатые струйки, а сиреневые брызги расцветили ему лицо. Но он уже не чувствовал ничего и не слышал грозных ругательств подскочившего начальства…
Благоухающий ароматнейшим элитным вином Габузов застыл над разбитой стеклотарой в позе «ку», а к нему уже со всех ног, смешно подпрыгивая, несся местный бригадир — подтянутый и форсисто одетый турок Ала Каджи. Источая слюну и проклятья, он орал на прекрасном, столь не вяжущимся с его внешним обликом английском и это немного комичное зрелище помогло Сергею выйти из ступора. Более того, в душе его вдруг всколыхнулась целая волна и отнюдь не положительных эмоций. Габузов выпрямился, побелевшими от бешенства глазами посмотрел на Ала и тщательно выговаривая слова на причудливом суржике из портового-греческого и университетского-английского произнес:
— Если ты, худородная туретчина, еще раз поднимешь на меня хотя бы голос… — Но в тот же момент, оценив масштабы содеянного, Габузов покраснел, внутренне сжался и уже куда как менее уверенно закончил: — К сожалению, вышло недоразумение… Я готов… Готов возместить убытки…
Затормозивший было Ала Каджи самодовольно улыбнулся и счел, что не до конца понятые им слова Габузова ему просто померещились. Однако следовало немедленно составить докладную, дабы всемогущий Посейдон — грек Евтифрон — наказал как следует этого зарвавшегося сомнительного типа, который, неизвестно каким образом, попал на столь аристократический участок работ.
— Чтобы покрыть убыток, тебе придется бесплатно работать как минимум полмесяца! Жди меня здесь и не вздумай удрать!
Развернувшись, турок на ходу что-то гортанно бросил грузчикам, и двое самых рослых и мускулистых подошли к Габузову и встали по обе стороны, как полицейские с поразившей его фотографии в газете.
Сергей усмехнулся и жестами, как мог, показал, что никуда бежать не собирается. Потому как все равно некуда. Он присел рядом с шофером и экспедитором и, тоже жестами, попросил у них газету. Те переглянулись, пожали плечами, но газету дали и Габузов вгляделся в фотографию, занимавшую едва ли не всю первую полосу «Ангелиофороса».
Да, тот первый, случайный (будь он неладен!) взгляд через плечо его не обманул. Лицо с первой полосы он узнал сразу, хотя никогда прежде этой женщины не видел. Вернее, не видел вживую. Но это была она — Самсут, дочь Матоса, каким-то чудом перенесшаяся через без малого сто лет с той самой старинной желтой фотографии, которую показывал маленькому Серёже дед Тигран. Те же черты, те же огромные темные глаза, те же пепельные волосы. Вот только на газетной фотографии черты эти были скованы выражением застывшего испуга, смешанного с растерянностью, в глазах стояли слезы, а чудные волосы были растрепаны то ли ветром, то ли резким, непроизвольным движением. Однако даже в своем отчаянии лицо это было пронзительно-прекрасно.