Полукровка
Шрифт:
Ждать – искусство, в котором трудно достичь совершенства. Ждать, когда минута кажется часом, а день – вечностью…
Обычно я неплохо чувствую время, но сейчас…
Ослепительный белый свет, оглушительная тишина, ни малейшего колебания гравитации, полная экранизация всех видов полей и излучений. Коробка с пайками в углу, простейшей конструкции санузел – в другом. Голые стены, голый пол, датчики слежения на потолке. Никаких посетителей. Никаких допросов – после того, единственного, где я отослала пятерку обвинителей за объяснениями к пещерникам. Вполне вежливо, между прочим, отослала! Куда вежливей, чем обращались со мной бойцы из группы захвата по пути сюда.
Сюда – на ханнский курьерский корабль. Я задумываюсь, где мы сейчас. Пустые мысли, вполне годные на нудный
Пустые мысли, помогающие отогнать ужас ожидания. Иногда я не выдерживаю тишины, начинаю говорить, но уже через пару минут не могу вспомнить, что несла… и я не говорю подолгу, потому что стены поглощают звук, и собственный голос порождает жуткое ощущение вселенского одиночества, от которого хочется выть и кидаться на дверь с выпущенными когтями. Я не знаю, неделя прошла или две; а может, уже месяц? Да нет, не может быть, они не могут так затягивать дознание, не имеют права! Пусть они не захотели отвезти меня на Pax и провести расследование на месте (как обычно и делают в подобных случаях!), но ведь любой из них за это время раз десять мог слетать туда и обратно! Безопаснику пещерников никакого резона нет отрицать мои слова, да и не в характере пещерников сдавать своих; но сомнения начинают одолевать меня. Сомнения, поднимающие с темного дна души страх и злобу. Иногда страх берет верх. Иногда злоба перерастает в бешенство, черное бешенство с горьким осознанием собственной беспомощности: нейробраслеты на руках отзываются болью даже на побуждение к сопротивлению, и открытым бунтом я добьюсь разве что болевого шока. Пока я не даю воли ни страху, ни бешенству, пока я держу себя в руках. Потерявший самообладание – первый кандидат в покойники, это верно в бою, но здесь и сейчас, кажется, еще вернее. Спесивые рыжие бестии специально мурыжат меня, я понимаю: они не могут казнить меня как дезертира, но преспокойно шлепнут при малейшей попытке к сопротивлению. Не дождетесь, цежу я сквозь зубы, и закрываю глаза, и вспоминаю какую-нибудь ерунду – приятную или нет, без разницы, лишь бы она не касалась ни Pax, ни ханнов. Иногда мне и в самом деле удается отвлечься, и это становится поводом чуть-чуть погордиться собой.
Я постоянно хочу спать. Не скажу, что мне мешает свет, нет. Скорее, эта абсолютная тишина и неизменность. Я засыпаю часто, но ненадолго, и сон не приносит отдыха. В первые дни я часто и с удовольствием представляла рожи охранников в ту минуту, когда им придется извиниться, снять с моих рук браслеты и отдать честь, сообщая о полном оправдании. Теперь я мечтаю только о нормальном сне. Десять, нет, лучше четырнадцать часов. И не в койке, пожалуй, а в ванне с биогелем. Не все ли равно, какие морды будут у рыжих бестий. Так и так я останусь с ними в расплёве.
Я обрадовалась, когда за мной пришли. Обрадовалась, хотя оправданием и извинениями явно не пахло; обрадовалась просто потому, что произошло хоть что-то, разбившее сводящую с ума ослепительную белую монотонность. Меня перевели через коридор – каких-то пять, шесть секунд, а сколько событий: слегка шершавый камнепластовый пол, цоканье шагов, чуть слышное гудение воздухообмена, и привычное разнообразие полей, безошибочно указывающее – висим на орбите; и успокаивающе серые стены, и милосердно тусклое дежурное освещение… резкий запах напряженной готовности от охранников, побуждающий и меня собраться и быть готовой…
И мягкий, на грани слышимости шорох двери, за которой ждет – что?
Всё та же пятерка обвинителей. И – никого из тех, кто может подтвердить мои слова. Да за это время не то что на Pax, на Триали раза три смотаться можно! Не говоря уж о Пешерах! Они не хотят, ударяет меня убийственная в очевидности своей мысль, они специально время тянут, им же придется меня оправдать, все равно придется, а не хочется! Они ждут, что я сорвусь! И тогда уже неважно будет, они правы или я… сопротивление дознанию и суду приравнивается к полному признанию вины!
– Три Звездочки, гвардия и Совет Семей обвиняют тебя в предательстве и дезертирстве. Ты не хочешь сейчас добавить к прежним своим словам новые? Подтвердить их или опровергнуть? Честно признать вину?
«Честно признать»! Какой-то момент мне кажется, что единственный достойный ответ – вцепиться главному обвинителю в глотку. Рожденный в нейробраслетах болевой импульс туманит мозги. Ну нет! Я еще не настолько съехала с катушек, чтобы дать убить себя за сопротивление суду!
– Когда вы оправдаете меня, – медленно говорю я, глядя ненавистному ханну прямо в глаза… редкий цвет для ханнов, почти карий… а вибриссы седые, старик, значит, старых правил… и с удовольствием убил бы меня только за черную шерсть и голубые глаза, а уж за отца… а вот не дождешься! Убить контрактника не так-то просто, если не хочешь объясняться в межрасовом арбитраже. – Я получу право требовать у Совета Семей компенсации. За намеренное затягивание следствия.
Мне кажется, или обвинители и впрямь ждали другого? Меня уводят слишком быстро, я не успеваю понять смену выражений на ненавистных рыжих мордах. Дверь снова отсекает меня от мира. Дверь моей тюрьмы, моего белого одиночества, моего ожидания. Бессмысленного, наверное, ожидания…
Мне многого стоит не показать отчаяния. Многого. Я и сама не знаю, каким чудом мне это удается.
Я наматываю круги в мертвом безмолвии, в безнадежности, в отведенном мне ханнскими обвинителями временном личном аду, вдоль стен, слепящих белизной, по неестественно беззвучному полу. Движение помогает мне, усталость меня успокаивает.
«Висим на орбите», – думаю вдруг чужой какой-то мыслью, и смеюсь, и смех так странен в коконе абсолютной тишины, мне страшно слышать его, но я все смеюсь и не могу остановиться.
Меня рассмешило родившееся из глупой мысли про орбиту понимание: я узнала столько нового! Подробности короткой прогулки (не допросом же называть этот фарс?!) скрасят заключение некоторой новизной если не тем, то хотя бы событий.
Да, смех страшен в коконе абсолютной тишины, и я обрываю его резким, отчаянным усилием. Я достаю паек – и смакую его, растягивая каждую минуту: еда, надоевшая, стандартная, не очень-то вкусная еда… тоже событие! Событие, которым я наслаждаюсь. Каждым звуком. Каждым ощущением. Каждым оттенком вкуса.
Поев, я возвращаюсь к насмешившему меня пониманию. Да, в самом деле смешно: как мало надо после того, как не имеешь вообще ничего! Смешно и страшно…
Устраиваюсь поудобнее в обжитом уголке и начинаю вспоминать. Все детали, все оттенки. Каменные лица конвоиров, и цоканье шагов по камнепластовому полу, и привычное разнообразие полей, и уютное дежурное освещение. И карие непроницаемые глаза главного обвинителя, и его предложение – почти приказ! – признать вину… честно, ишь ты! Неужели они всерьез допускали, что я соглашусь?
Нет, усмехаюсь я. Они не так наивны. Ханны и вообще-то наивностью не отличаются, а уж старики… уж они-то тертые, прожженные, они умеют распоряжаться чужими жизнями. Если они чего и ждали, так разве что я сорвусь. По минимуму – дам повод к санкциям. А в идеале… да, браслеты вовремя остановили меня! Как знать, не кончилась ли бы моя прогулка в пространстве за шлюзом?
Стоп! Браслеты! Почему была боль? Непонятно, странно. Да, я озлилась. Но не настолько же, чтобы впрямь кинуться в буйство? Или настолько? Да нет, не собиралась я ни на кого кидаться! Спокойно стояла. Представила только, как это было бы здорово… но с каких это пор браслеты реагируют не на конкретные несанкционированные действия, а на агрессивные мысли?! Просто мышцы напряглись, осаживаю я разгулявшееся воображение. И браслеты восприняли это как готовность к действию. Я ведь могла кинуться. Я, конечно, не с пол-оборота завожусь, как мама, но и до спокойствия отца мне всегда было далеко. Это работа на Pax научила меня терпению. И Телла. Не знаю, важна ли ему будет моя благодарность, говорю я себе, но ради того, чтобы получить возможность сказать ему спасибо, я потерплю. Но мысли о браслетах не оставляют меня, я верчу их так и эдак – не все ли равно, о чем думать, лишь бы время шло! – и в какой-то момент мысли эти перестают мне нравиться.