Полвека любви
Шрифт:
Но когда, простившись с четой Булыкиных, я вышел из дому и побрел к переправе, вдруг мне отказали ноги. Ну, не идут, не хотят передвигаться.
Я сел под ближайшей сосной на твердую замерзшую землю. Вот что значит мешать шампанское с водкой: ударяет не только в голову, но и в ноги…
А уже шел одиннадцатый час вечера, и было холодно, и вдруг я испугался, что опоздаю на последний паром. Заставил себя подняться и поплелся к переправе.
В базе много было таких, как я, «холостяков». Почему запретили въезд женам офицеров, понять невозможно. В отличие от своих, домашних баз, тут, в Свинемюнде, не было острой жилищной проблемы: пустовало множество бывших немецких квартир. Так и чудится некий холодноглазый, высокомерный
Что до моего начальника политотдела Обушенкова, то он вообще-то ко мне относился неплохо. А чего? Газета выходила исправно, претензий к ней не было. К тому же, узнав, что я владею немецким, Обушенков вызывал меня всякий раз, когда к нему приходили со своими вопросами немцы, живущие в базе. Я переводил как умел.
По вечерам я сидел в своем номере и писал пьесу. Хотелось закончить ее к марту, затем попросить штабную машинистку перепечатать ее и послать Бутурлину, главному режиссеру театра. Пусть он похлопочет в политуправлении, чтобы меня отпустили в Либаву для работы с театром. Я жил надеждой на удачу с пьесой. «Только пьеса спасает меня от волчьего воя», — писал я Лиде. Вообще в моих письмах первой половины 49-го много строк о работе над пьесой. Много слов любви. И — подробно о покупках.
Я получил «лимитку», состоящую из талонов на покупку одежды и обуви. В сущности, карточку. В магазин Военторга из Германии привозили товары, и по этим талонам офицеры базы приобретали: туфли дамские и мужские, чулки и носки, отрезы «типа шерсти» или «типа шелка», кофточки из чего-то искусственного… Все это было невысокого качества и стоило недорого. Но, читатель, примите во внимание, что мы, вся страна, страшно обносились за годы войны. Наша неповоротливая промышленность, настроенная на военное производство, выпускала очень мало ширпотреба, магазины пустовали, и поэтому свинемюндская «лимитка» воспринималась как благодеяние.
Лида писала, что мечтает о махровых полотенцах и о шубке для Алика. А мне очень хотелось, кроме этих редкостных предметов, купить Лиде котиковую шубу (венец желаний свинемюндских дам) и себе — пишущую машинку. Но моей зарплаты на такие дорогие вещи, не значащиеся в талонах «лимитки», не хватало. Надо было понемногу накапливать марки и ехать в ближайший от границы немецкий город Альбек. А лучше — в Берлин. Там можно было купить все, что угодно.
Еду в Берлин. Цель моей командировки — заказать клише для газеты (я везу пачку фотографий). Я взял под отчет 2000 марок. Из них 500–600 пойдет на оплату заказа, а остальные я намерен потратить на покупки (эти деньги потом, при отчете, у меня вычтут из зарплаты). Кроме того, у меня 4500 марок, которые дал мне Валя: я должен купить котиковую шубу для Ирины. Я богатый человек, да вот беда: все мои деньги — не мои.
До Берлина прямой дороги нет. В Грайфсвальде первая пересадка. Ну, смотри, смотри на побежденную Германию. Она мне кажется застроенной серыми домами с крутыми черепичными крышами и пахнущей кислым дымом. Это дым сгорающих в печах торфяных брикетов, какие и я нашел в подвале своего камстигальского дома. Германия пахнет Камстигалом.
Чем ближе к Берлину, тем явственней следы войны. А уж сам Берлин! Нет, не так, как в Кенигсберге, но тоже очень много разрушенных домов. Колоссальный неуютный темно-серый город. И здесь «камстигальский» запах сгорающих торфяных брикетов.
Вот где мне пригодились когдатошние (теперь казалось: в другой какой-то жизни) уроки у Анны Иоанновны. Немцы меня понимали, объясняли, как пройти или проехать туда, куда мне нужно, и я их понимал. Ни разу я в Берлине не заблудился. Остановился в гостинице для советских офицеров, клише заказал в типографии газеты СВАГ — Советской военной администрации в Германии. Оплатил заказ и получил два дня, свободных от дел.
Много бродил по Берлину, тут и там обходя огороженные развалины. Огромные белые щиты извещали: «You enter the British sector», «You enter the American sector», «Eintritt im Sowjetsektor». Я видел солдат союзников — всегда веселых, хохочущих американцев, французов в лихо заломленных беретах. Однажды разговорился с несколькими американскими военными — двое белых, двое чернокожих — и, не утаю греха, выпил с ними по кружке пива в угловой Bierstube (ох и не поздоровилось бы мне, если бы это увидел советский патруль!). Тогда еще можно было ходить по всем секторам оккупации, но общение с союзниками воспрещалось, уж не говорю о выпивке. Один из американцев показал мне фотокарточку красивой блондинки, которая, насколько я понял, ожидала его в штате Миннесота, и пригласил на предстоящую в конце года свадьбу и вообще не хотел меня отпускать из пивной. Солдаты-негры скалили огромные белые зубы.
Грохотом городской электрички полнились улицы Берлина. Поезда мчались по черным мостам над прохожими, над машинами и желтыми трамваями — над безумным городом, из которого выплеснулась долгая кровавая война и в который она вернулась как сокрушительный бумеранг. Высокомерный Берлин лежал полуразбитый, сдавшийся на милость победителей — но уже прорастала сквозь руины новая жизнь. Вовсю торговали неизвестно откуда взявшимися товарами, наливались пивом в бесчисленных «бирштубах», афиши с рыжей красоткой на трапеции извещали о представлениях в мюзик-холле на Фридрихштрассе.
Рейхстаг без купола выглядел как побитый войной дом, только очень большой. По обе стороны Бранденбургских ворот зияли припорошенные снегом пустыри. На Унтер-ден-Линден знаменитые липы стояли черные, печальные — мертвые.
Я занялся покупками. Для Альки купил кроличью шубку с капюшоном и игрушки. Для Лиды — отрез черного крепдешина. Себе — новую фуражку. Купил и котиковую шубу для Ирины.
Обратный путь был с теми же утомительными пересадками.
Поздним вечером я вошел в купе вагона первого класса, там оживленно, громко разговаривали трое немцев. При моем появлении они разом умолкли, воззрившись на меня испуганно. Наверное, впервые увидели флотскую черную шинель, которая в их памяти могла ассоциироваться с эсэсовской формой. Мы разговорились. Попутчики похвалили мой немецкий («настоящий берлинский, без акцента»). Один из них оказался функционером СЕПГ областного уровня. У него было худое лицо в резких морщинах. Кажется, он при Гитлере сидел в концлагере. Он сказал в ходе разговора:
— Вообще, Гитлер совершил большую ошибку. Он не должен был лезть на Sowjetunion. Германия вместе с вами должна была атаковать Англию.
— Мы вместе с Гитлером? — удивился я. — Да вы что, геноссе? Советский Союз не может участвовать в империалистических войнах.
— Конечно, конечно, — закивал функционер. — Я не хочу сказать, что мы, коммунисты, заодно с Гитлером. Мы боролись с нацизмом. Но с Англией, — добавил он, немного помолчав, — надо было покончить.
Переубедить его я не смог: может, моего «настоящего» немецкого не хватило для серьезного спора, а может, просто хотелось спать. Я откинулся на спинку сиденья, обтянутую потертым красным плюшем, и закрыл глаза.
Это беспокойное время снова ожило в памяти.
Меня тревожило то, что начфин базы тянул с денежным переводом тебе, и я писал, чтобы ты заняла деньги у Прошиных. Тревожило, что у тебя кончаются дрова, а Мажаров, обещавший привезти несколько кубометров, тянет, не привозит. Ужасало, что ты с Алькой мерзнешь: печка плохо топится, что-то в ней неладно, а в окна, как ни затыкай и ни заклеивай щели, дует холодный ветер с моря. Меня расстраивало то, что ты писала об испортившихся отношениях с соседкой — Марусей Петровой. Маруся, после отъезда Петрова в Балтийск, как бы сбросила маску этакой голубки и повела себя нагло. Заявила, что Алькин плач за стенкой мешает ей спать… и что ты жжешь слишком много электричества и газа и должна платить не половину, а больше… Не стеснялась брать воду из ведра, которое ты тащила с улицы на третий этаж…