Полвека любви
Шрифт:
Если память не изменяет, похожие муки испытывали герои рассказа Вересаева «Исанка».
Но если мы не виделись несколько дней, то становилось на душе беспокойно, и я мчался к Лиде на Добролюбова. Если не мела метель, мы бродили по Невскому, шли в кинотеатр «Баррикады», заходили, бывало, в кондитерскую «Норд», заказывали по бокалу сухого вина или просто чай с пирожными. И — восстанавливалось снова то прежнее, бакинское, дорогое нам обоим настроение.
Я вспоминал, как ты однажды на бакинском бульваре сказала: «Ты такой, о каком я мечтала». А я — в ответ: «Люблю тебя на всю жизнь». Такие неосторожные, максималистские слова…
Но недаром же протрубили в небе трубы, хоть мы их и не услышали…
Мы были молоды, любили свою страну, верили, что наш строй самый справедливый на свете. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», — пели знаменитую песню. Но конечно, замечали, не могли не заметить некую тень, отбрасываемую повседневным ходом жизни, — то была тень подозрительности, недоверия, усердного поиска чего-то недозволенного. Кто не знал, что следует держать язык за зубами? Хочешь «вольно дышать» — остерегайся сболтнуть лишнее. А как иначе? Ведь окружены врагами, которые тотчас используют твое неправильное высказывание против государства…
А вот государевы слуги — бдительные, бессонные, холодноглазые — внушали страх и отвращение.
Лида мне рассказала, как ее, вскоре после начала первого семестра, вызвали в университетский спецотдел. Сотрудник оглядел ее ледяным взглядом, задал несколько вопросов, из коих следовало, что он вполне осведомлен, что студентка Листенгартен — дочь репрессированных родителей. Сотрудник поинтересовался, не слыхала ли Лида в своей группе и в общежитии вредных разговоров.
— Нет, не слыхала, — ответила она, внутренне съежившись, словно была в чем-то виновата.
Собеседник хмурился.
— Вот в прошлом году на философском факультете вскрыли антисоветскую группу.
Лида, конечно, слышала о разгроме на философском.
— Но я поступила только в этом году. В прошлом году вообще не была в Ленинграде.
Ее естественные ответы почему-то не нравились.
— Вы комсомолка и должны понимать, какое положение. Вот недавно на обратной стороне холста с портретом товарища Сталина обнаружили портрет Николая Второго.
Что тут скажешь? Наверно, тут чей-то вредный умысел…
— Вы не должны забывать свое положение, — продолжал сотрудник спецотдела, в упор глядя на Лиду, так сказать, со спецприщуром. — Нужно прислушиваться к разговорам в общежитии, вообще всюду.
Лида вышла расстроенная. Господи, чего они от нее хотели?
Она не скрывала, что родители арестованы. Была убеждена, что они ни в чем не виноваты. И уж тем более нет никакой вины у нее. В феврале или марте Лида, по просьбе матери, с которой регулярно переписывалась, обратилась в ленинградское управление внутренних дел с запросом об отце. Вскоре ее вызвали повесткой в Большой дом — так называли здание НКВД на Литейном. Ее принял холодноглазый молодой человек в форме.
— Что вы хотели?
— Я же написала в заявлении, — сказала Лида, — хотела бы узнать, где мой отец.
— Он осужден на десять лет без права переписки.
— Это я знаю. Но скажите хотя бы, где он сейчас? В какой местности?
— Какая вам разница? — последовал ответ. — Он на Севере. Работа у них передвижная. Сегодня здесь, завтра там.
— Но работает отец по своей профессии? Геологом?
Холодный взгляд выразил презрение к глупому вопросу.
— Неужели вы думаете, — сказал сотрудник тоном, соответствующим взгляду, — что такой специалист, как ваш отец, используется не по специальности?
Все это была ложь.
Уже во время войны Лидина тетя Аня, самая младшая из сестер, узнала от знакомого сотрудника бакинских органов, что Владимир Львович Листенгартен расстрелян в ночь на новый, 1938 год.
Теперь-то известно, что «десять лет без права переписки» было формулой расстрела.
Зима отступала неохотно, озлобляясь метелями, но — отступала. В марте кончилась «незнаменитая» финская война. В газетах впервые промелькнуло слово «Ханко». По условиям мирного договора Финляндия уступала Советскому Союзу Карельский перешеек с Выборгом, а также отдавала в аренду на 30 лет полуостров Ханко.
Могло ли мне прийти в голову, что этот полуостров очень скоро с необычайной силой войдет в мою жизнь?
Где-то в недосягаемых высях творилась Большая Политика. И некуда было спрятаться от нее так называемому маленькому человеку. Да мы и не пытались прятаться от пронзительных ветров Истории. Мы просто об этом не думали — было много других забот.
Лида записывала в свой дневник 20 марта:
С Женей все еще ничего не выяснено. Внешне наши отношения ничем не изменились. Но главное же не во внешнем, а во внутреннем содержании. А вот тут-то и не то. Не знаю, что стоит между нами. Скорее всего, он меня разлюбил. Но почему же он тогда не говорит мне прямо об этом? Ведь это было бы гораздо благороднее, чем мучить меня…
Иногда мне кажется, что Женя все еще любит меня; вот, например, на улице, в трамвае он очень внимателен; когда мы были у Шурика Корсенского и он вышел за чаем, оставив нас на мгновение вдвоем, я подошла вплотную к Жене. Он меня обнял… поцеловал… его глаза загорелись… Но это было мгновение, т. к. вскоре вернулся Шурик с чаем.
Что же это все-таки значит?..
Как в прошлом году все казалось крепким и нерушимым. Как было хорошо. Как хороша уверенность, что ты любима, и как неприятны сомнения.
Уже весна, в особенности сегодня совсем весенний день, тепло, и снег тает.
Чувствуется, как в жилах сильнее течет кровь, хочется любви, любви… Ах, где она!..
Верно написал Генрих Гейне: «Тогда я был молод и глуп, теперь я стар и глуп».
Конечно, и я с наступлением весны чувствовал, как «в жилах сильнее течет кровь». Но, по тогдашней моей глупости, не проявлял активности — не искал мест для свиданий, где мы могли бы уединиться, а если мы с Лидой случайно оказывались одни (в ее комнате в общежитии или в красном уголке), то был умерен в ласках, опасаясь, что вдруг кто-то войдет, увидит… Впрочем, не в глупости дело, а в неопытности, нерешительности… в боязни вызвать недовольство или даже обиду, если проявить чрезмерную настойчивость. Психология женской души была для меня закрытой книгой, а перепады настроений у Лиды сразу отражались и на моем настроении. Словом, мы представляли собою невеселую парочку, даром что по природе своей и Лида, и я были как раз веселыми. Шутки, остроты, игра слов — всего этого нам со школьными друзьями было не занимать. Да и в своей группе на факультете я слыл если и не записным весельчаком, то, уж во всяком случае, не нудным малым.
Трудная шла весна.
Саша Фалек ушел из общежития, съехал куда-то, так и не дождавшись ответа на свое письмо товарищу Сталину И. В. И никогда я больше не видел Фалека и ничего не слыхал о нем. Вместо него в комнате появился Женька Белов, второкурсник нашего факультета. Уж он-то был не филоновец, не страстотерпец. Женька обожал художников Возрождения, мог часами разглядывать альбомы с репродукциями. Он неплохо рисовал, писал акварелью и таскал меня на этюды. Мы ездили куда-то на Охту, в Озерки.