Полвека любви
Шрифт:
Мои школьные друзья, еще не ушедшие в армию, поголовно были влюблены. Марка Янилевский, веселый толстый губошлеп, был без ума от голубоглазой Наты Ю. Адик Бабаев, приехавший на каникулы из Москвы, где учился в Институте им. Баумана, вовсю ухаживал за хорошенькой Ирой Тертышниковой, поступившей в медицинский. Они и поженились после войны. Двое моих двоюродных братьев — Доля-музыкант и длинный Ионя Розенгауз, студент-дизелист по обучению в АзИИ и книгочей по призванию — оба поочередно влюбились в мою одноклассницу Лидочку Дванадзе, маленькую милую певунью, тоже студентку АзИИ. Лидочке нравилось дружить с обоими, но замуж впоследствии она вышла за архитектора Волю Ходаковского, окончившего нашу же школу двумя годами раньше.
Как и в школьные годы, собирались у меня на Красноармейской или у Норы Зиман на Кирова. Нора, добродушная и умная толстушка, была в некотором роде душой нашего класса, 10 «а». С ней можно было дружески поговорить, поделиться печалями и радостями, поплакать «в жилетку».
Как и позапрошлым летом, ездили большой компанией в Бузовны — селение на северном берегу Апшерона, там был прекрасный песчаный пляж. (Прошлым летом приезжали сюда купаться вдвоем с Лидой.)
С Бузовнами было связано детство — пионерские лагеря, утреннее пение горнов, подъем флага, пляж, вечерние костры с концертами самодеятельности (помню, я читал смешной рассказ Ильфа и Петрова «Разговоры за чайным столом»). Под треск костра пели песни: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»; или «Вот этот самый бог, не видимый ни разу, создать он землю смог как будто по заказу…»; или «Э-эх картошка объеденье, пионеров идеал, то-от не знает наслажденья, кто картошку не едал…» Были и танцы: попарно взявшись крест-накрест за руки, прыжками неслись вокруг костра, выкрикивая: «Ха-ха, хо-хо, все вступайте в Автодор!»
А бывало, изредка совершали ночные набеги на окрестные виноградники, набивали виноградом наволочки. Приходили в лагерь владельцы этих виноградников, бузовнинские крестьяне в бараньих папахах, кричали, жаловались начальству. Но начальники пионерских лагерей смотрели на ночные набеги сквозь пальцы: почему-то они не считались воровством, ведь это частная собственность, не социалистическая…
В том, 1940 году азербайджанскую письменность перевели с латинского на русский алфавит. Было странно видеть азербайджанские слова, написанные русскими буквами. Шли однажды веселой компанией по Парапету — саду в центре города, и вдруг нас поразила огромная афиша на ограде сада, извещавшая о кинопремьере «Большой вальс». «Бойук валс» — стояло сверху, а ниже перечислялись главные действующие лица картины: «Шани — композитор», «Полди — онун арвады» (т. е. его жена), «Карла Доннер — охуян» (т. е. певица). Мы стояли перед афишей и хохотали…
«Большой вальс» смотрели с восторгом. Вот это был фильм! Душа замирала от дивного голоса Милицы Корьюс… от великолепной сцены рождения вальса «Сказка Венского леса»… от жажды любви истинной, сильной, вечной…
Оставались считанные дни до отъезда. И был у меня серьезный разговор с отцом: он посоветовал не уезжать в Ленинград, остаться в Баку. Меня поразила — и врезалась в память — его фраза: «Если начнется война, Ленинград может быть отрезан от страны». Тогда я не воспринял всерьез грозный смысл этой фразы. Какая война! У нас с Гитлером пакт. Правда, из воюющей Европы приходили тревожные известия, особенно поразительным был быстрый разгром Франции. Теперь немцы взялись за Англию, бомбили Лондон и другие города и, вполне вероятно, готовили крупную десантную операцию.
Ну, а если, паче чаяния, все же начнется война у нас, то — не на таковских напали. Будет мощный ответный удар. И помчатся могучие танки…
Обсудив с отцом международное положение, я не согласился с ним насчет Ленинграда. Увы, вскоре пришлось убедиться, как прозорлив был мой отец, солдат Первой мировой…
Кстати: к тому времени отец окончил экстерном филологический факультет Азгосуниверситета и хотел перейти на преподавательскую работу, но его не отпускали из системы Азмедторга. Он и проработал в этой системе всю войну и лишь по ее окончании получил возможность слить воедино опыт работы и образование: стал преподавателем латинского языка в мединституте и медучилище.
Из дневника Лиды:
…Много перемен произошло за это время. И Женя снова изменил ко мне свое отношение, снова влюблен в меня и пишет очень часто, и очень нежные письма.
В Баку я совсем не поехала, а сюда приехали Нора с т. Фирой и Анечка…
Мы уже были у мамочки. Я страшно боялась поездки к ней. Все же не шутка — 2 года мы не виделись. Я сама точно не знаю, чего я боялась; очевидно, думала, что она сильно изменилась, вдруг (ах, боже!) я не узнаю в ней своей прежней мамочки…
Все мои страхи оказались напрасными. Мамочка почти не изменилась. Как много я узнала там такого, что мне и в голову не приходило. Да, если об этом думать и размышлять, то лучше уж совсем не жить на свете. Хорошо, что у меня такой характер, что я сильно поддаюсь в тот момент, а при перемене обстановки все забываю.
Зимою мы снова поедем к мамочке.
Представляю, как тяжело ей теперь. Она очень много работает. Но все это не важно. Главное — свобода. Как это много значит. Только там начинаешь ее ценить. Хорошо еще, что к мамочке хорошо относятся, ее ценят там и разрешили свидание на 7 дней, вместо трех. Сегежа паршивое место. Там был такой холод, что в доме свиданий топили печи.
Да, казалось бы, что эта неделя навсегда запечатлится и оставит неизгладимый отпечаток. Но нет, Ленинград снова захватил меня.
Время теперь мы проводим довольно скучно и однообразно. Первое время мы ездили в Петергоф (с Мишей Фомишкиным), в Пушкин с Ваней.
Ах, как замечательно провела я 2 вечера с Мишей Ф. Познакомилась я с ним через Мэри. Оказывается, он бывал с ними в компании. Он очень интересный и умный мальчик. С первого же дня мы с ним как-то сдружились… Мы много беседовали о книгах, он очень начитан и любит стихи… Я в это время (во время экзаменов, да, да, все это было тогда!) жила у Мэри. К ней часто приходили ее ребята или звонили, и она всем представляла меня как свою лучшую и неразлучную подругу… К экзаменам мы почти не готовились… и все сдавали хорошо. У меня была какая-то чертовская уверенность в себе: я шла на экзамен твердо уверенная, что мне повезет… И действительно, я получила все «отлично»…
Однажды, когда я была у Мэри, вдруг туда звонит Миша и долго говорит с Мэри. Затем он зовет меня… и предлагает мне идти на «Большой вальс»… Картина мне безумно понравилась. Мы были в каком-то опьянении. Мотивы вальса не давали покоя и навевали какое-то сладостное, одурманивающее настроение. Были мы на последнем сеансе. Затем мы шли пешком (из «Колизея»), и, пока дошли до дома, было уже около 2 часов ночи. Мне было стыдно перед девочками и контролем так поздно идти. Миша же нашел хороший выход — предложил погулять. Да, погода была восхитительная. Ночь — белая, белая… небо разноцветное, самых фантастических тонов. Что-то неописуемое!
Мы долго стояли на мосту Строителей… Затем гуляли по бульварчику проспекта М. Горького, сидели на скамейке. Очень мало говорили. Мне страшно хотелось близости, ласки. Я не могла возражать, когда Миша меня обнял, но я избегала его взгляда, т. к. мне казалось, что если я посмотрю ему прямо в лицо, то мы поцелуемся. Я же этого не хотела (и теперь очень рада!). Затем мы прошли к Кировскому мосту, на другой берег и смотрели восход солнца. В общем — все было замечательно, и домой я вернулась в 5 часов.
Назавтра у меня были такие угрызения совести, что я стала писать Жене самое ласковое письмо, ничего (!) не скрывая и незаметно оправдываясь.
Странно, что после этого я как бы разочаровалась в Мише; он мне стал менее приятен, у нас стало меньше тем для разговора… Мне бывает с ним даже скучно. Теперь их перевели во Фрунзенское училище, и он стал выходить только по выходным…
1 сентября начались занятия на факультете. Мне, между прочим, как круглому отличнику двух семестров, была назначена так называемая сталинская стипендия — 500 рублей. Это, конечно, серьезно облегчало быт, но — увы, ее я не успел получить. В октябре предстоял призыв. Администрация академии дала мне бумагу с официальным ходатайством об отсрочке призыва.
Вот что записал я 10 сентября в записной книжке:
Только что вернулся из военкомата, куда ходил с ходатайством об отсрочке, не веря, впрочем, в действенность его. Велели прийти завтра. Еще один день пройдет в мучительном неведении. Я только сейчас по-настоящему осознал свое положение. Раньше были одни слова, чувства молчали. Мы все в таких случаях напускаем на себя томно-грустный вид… думаем о том, что еще больше будем нравиться девушкам — печальные, задумчивые… Но буду говорить о себе, а не о загадочных «всех нас». С какой величайшей, не поддающейся описанию радостью я бы учился сейчас на архитектурном факультете! Воистину, чем больше отдаляется от нас наша цель, тем она становится заманчивей. Теперь уже один аллах знает, когда мне придется учиться. Да ведь еще нужно будет выдержать экзамены по рисунку, а где я буду рисовать эти 3 года?
Но не стоит заглядывать так далеко в будущее. «Пути господни неисповедимы». Кто знает, по каким путям пойдет моя будущность? По тропе ли войны, по желанному ли пути моего призвания (или, по крайней мере, того, что я считаю своим призванием)? Бесполезно излагать здесь все тревожащие меня мысли изящной прозой: все равно всего не выразишь…
Армия многому меня научит, надо многим заставит призадуматься, пересмотреть свои мысли и убеждения (ох, как громко: «убеждения»!).
Под этой записью стояло (почему-то на латыни) крупное «AMEN».
Теперь, спустя почти шесть десятков лет, в конце жизни, невольно обращаю внимание на две вещи в вышеприведенной записи. «По тропе ли войны» — что это? случайная догадка или, скорее, некое подспудное, не вполне осознанное убеждение, что войны нам — моему поколению — не избежать?
И второе: «изящная проза». А эта мысль откуда явилась, из каких глубин подкорки? Литературный зуд я ощущал в себе с детства: сочинял стихи, писал для стен-газет фельетоны, пробовал переводить с немецкого — из любимого Гейне, например, стихотворения «Der Asra», «Donna Klara», что-то еще. Все это так. Но — «изящная проза»?..
Отсрочки от призыва мне не дали. В военкомате предложили на выбор несколько военных училищ — от артиллерийского до топографического. Я отказался. Кадровая командирская служба меня не прельщала. Отслужу два года рядовым и вернусь в alma mater.
Если б я знал, что военная служба у меня затянется на долгие шестнадцать лет…
Неожиданности подстерегают нас чуть ли не за каждым углом. Такой неожиданностью было решение университетского начальства переселить студентов младших курсов из общежития на Добролюбова в общежитие на Охте. Это была крайне неприятная новость. Из общежития на Добролюбова до университета — минут пятнадцать ходьбы. А с Охты надо добираться трамваями, не меньше часа езды.
И тут Лида вспомнила о справке, имевшейся у нее с детских лет. Дело в том, что она родилась с двусторонним вывихом тазобедренных суставов. Ей было года три, когда отец выхлопотал направление в Берлин, в известную клинику Шарите, где вправляли суставы бескровно, то есть без операции. Мама повезла Лиду в Берлин, и там профессор Гохт, тогдашнее светило ортопедии, вправил ей оба сустава. Через год выяснилось, что правый сустав нуждается в повторном вправлении. На этот раз Лиду привезли в Москву, в ЦИТО, и тамошний ортопед, если не ошибаюсь, профессор Зильберштейн, вправил сустав вторично. Теперь все было в порядке: ходила Лида нормально, очень любила танцевать. (Боли в суставах начались значительно позже.) Но справка о перенесенных операциях неожиданно помогла: администрация направила Лиду, вместо Охты, в аспирантское общежитие — старинный двухэтажный флигель во дворе университета. Там, кроме аспирантов, жили и студенты-инвалиды. Лиду поселили в маленькую комнатку на первом этаже, где жила студентка-хромоножка Нина Афонина, приехавшая учиться откуда-то из Средней Азии. Это была удача!