Полвека любви
Шрифт:
В «похолодании» наших отношений минувшей зимой я винил только себя. А то, что перед призывом в армию мы как бы снова рванулись друг к другу, я называл в письмах возрождением чувств. Мы не столько понимали, сколько, скорее, чувствовали, что нельзя нам терять друг друга. Наверное, Лида понимала это лучше, чем я: зрелость чувств приходит к женщинам раньше, чем к нашему брату…
Лида просила прислать фотокарточку — хотела увидеть меня в военной форме. О том же просили в письмах мои родители.
Фотография была в городе, и однажды в конце ноября, получив первую свою увольнительную, я отправился туда. Отмахав километра три по лесной дороге, я увидел: меж сосновых и еловых стволов забелели домики
Фотография, по случаю моего прихода, оказалась закрытой. Ну, не беда. Интересно было бродить по этому городку, словно явившемуся из сказок Ганса Христиана Андерсена. Прохожих встречалось мало, в основном — моряки, но попадались и гражданские. И даже женщины были в этом мужском военном царстве. Молодая полная дама вела за руку маленькую девочку и на поводке — маленькую же болонку с голубым бантом.
Мимо красивых, затейливых коттеджей (один из них, по слухам, принадлежал прежде самому Маннергейму) я прошел на пляж, пустынный и по-зимнему печальный. Тут стоял серый обелиск с высеченной фигурой солдата и надписью, в которой я не сумел разобраться. (Лишь позднее узнал, что обелиск поставлен в честь высадки в 1918 году германского экспедиционного корпуса фон дер Гольца, который помог главе правительства Финляндии Свинхувуду разгромить революцию.)
Дул резкий холодный ветер. Море было зеленовато-серое, лохматое, в злых белых барашках. Наверное, такому игрушечному, пряничному городку, как Ханко, полагалось бы иметь море поласковее — этакую голубую лакированную гладь…
Что знал я о Финляндии? Минимум школьных географических сведений о климате, природе и экономике. Ну, кое-что из истории. В частности, о героическом лыжном походе Тойво Антикайнена, о котором был фильм «Падение Кимас-озера». Еще мы знали имя знаменитого бегуна Пааво Нурми. Вот, пожалуй, и все. Спокойными, уравновешенными, медлительными — такими представлялись нам финны, наши соседи, обитатели тихой, утонувшей в лесах Суоми. Но недавняя финская война ввела в обиход новые слова и понятия: шюцкор, дот, «кукушка», миномет…
Пришел однажды в клубную библиотеку красноармеец из взвода связи Синицын. За ремнем у него была заткнута книга. Я нашел его формуляр, густо исписанный названиями книг, в глаза бросилось необычное имя — Лолий. Я предложил ему самому порыться на полках, но Синицын попросил Маяковского: на предстоящем смотре художественной самодеятельности он будет читать поэму «Владимир Ильич Ленин». Он взял томик Маяковского, но не торопился уходить. Мы разговорились, и очень скоро я понял, что передо мной — человек незаурядный.
Лолий Синицын родился в Сибири, на Ленских приисках. Окончив в Иркутске геологический факультет, он четыре года работал на Севере в поисковых партиях — разведывал железную руду. Так бы и остался Синицын геологом, и уже он получил повышение в должности, как вдруг решил, что называется, начать жизнь сначала. Не вдруг, конечно. Медленно вызревало в душе нечто новое. И когда Синицын в полной мере осознал подлинное свое призвание, то действовал весьма решительно. Он бросил все — службу, профессию, большую
Рассказав мне это, Синицын заключил:
— Я человек замедленного действия. — И добавил с улыбкой: — Да и не человек вовсе.
— То есть как? — удивился я.
— Да видишь ли, у нас во взводе есть еще Птицын. Ну, а Курицына, продавца в ларьке, ты знать должен, его весь батальон знает. Вот я и придумал: «Курицын не Птицын, Синицын не человек».
Он засмеялся негромко. От уголков глаз разбежались к вискам лучики. Знаете, я сразу влюбился в этого спокойного, умного человека с сухощавым лицом, с красивым, богатым оттенками голосом.
— А у нас в роте есть Спицын, — сказал я. — Подойдет для коллекции?
— Нет. Нам птицы нужны, а не спицы. А ты откуда взялся? Тут был до тебя Дормидонтов, мрачный человек.
И вдруг я увидел, что лицо Синицына как бы пошло вкось, сурово насупилось. Он глянул исподлобья. Я засмеялся: вот же лицедей, до чего похоже изобразил Дормидонтова!
Лолий зачастил по вечерам в клуб. Он был почти на десять лет старше меня, но разница в возрасте не сказывалась на наших отношениях — мы стали друзьями. То, что он считал в себе «замедленностью», было скорее сибирской основательностью и редкостной цельностью натуры. Он выработал целую программу самоподготовки — в нее входили чтение книг по истории и теории театра, занятия английским. Иногда он дурачился, импровизировал сценки — придуманные или взятые из жизни взвода связи. Наверное, это тоже входило в его курс самоподготовки.
Как-то раз Синицын пришел рассерженный.
— С ребятами своими повздорил, — сказал он. — Сели они забивать «козла», стук на всю казарму, ну, как всегда. А один, Петя такой, придумал: как шесть и шесть выставляют, так он кричит: «Банаян!» — Лолий втянул голову в плечи, лицо у него сделалось бессмысленно-радостным, рот — растянутым до ушей, и он с размаху ударил ладонью по столу выдачи книг, показывая этого Петю. — Да что вы, ребята, говорю, — продолжал Синицын, — чего вы орете: Банаян да Банаян? А потому, что шесть и шесть самый крупный камень, объясняет Петечка, а сам сияет. Доволен своей выдумкой. А меня возмутило это. Начал я им втолковывать… мол, комбат наш, конечно, хороший человек и майор, но зачем называть его именем самый крупный камень? Нет, что ли, в жизни ничего более значительного?.. Не понимает Петя, чего мне надо, чего я ввязался… Слово за слово, поругались мы…
— Действительно, — говорю, — зачем ты им игру испортил?
— Не надо было, конечно, лезть, — согласился Лолий. И добавил тихо, словно про себя: — Не люблю я это… холопье в человеке…
Весь декабрь и половину января была у нас горячка с самодеятельностью. В клубе бренчал струнный оркестр. Руководил им красноармеец Жуков, темнолицый, цыганистого вида ростовчанин, умелый игрец на гитаре. Костя Лымарев отделывал свой номер — он читал знаменитый отрывок из некрасовских «Крестьянских детей». «Однажды в студеную зимнюю пору…» — начинал он сбивчивым детским голоском, под Рину Зеленую, и так пищал до заветного «шестой миновал». И тут: «Ну, мертвая!» — рявкал Костя во всю дьявольскую мощь своего баса и дальше опять продолжал пищать. Эффект был неотразимый: зал взрывался хохотом, неистово бил в ладоши. Костя сиял, ярко, радостно горели его прыщи.