Полвека любви
Шрифт:
«В далекий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят…»
Хорошо, задушевно поет Марк Бернес!
Мы работаем, я пишу маслом портрет Ворошилова в полный рост (на маневрах), а Мишка Беляев трудится над огромным транспарантом и между делом не забывает подкручивать патефон. Снова и снова заводит пластинку с этой немудрящей песенкой из фильма «Истребители» — исполняет обещание, данное Лиде…
«Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…»
Год назад мы с Лидой смотрели «Истребителей» в Ленинграде, в кинотеатре «Молодежный». Не знаю, почему так запала в душу эта песня. Сразу запомнилась — и мотив, и слова.
Мишка на днях возвратился из командировки в Ленинград — ездил закупать клубное имущество. Вот же повезло! Он, Мишка, вообще везучий. Ничему и нигде не учился, но способный, черт!
Так вот. Он приехал из Ленинграда, я накинулся с вопросами, но Мишка, интригующе улыбаясь, вручил мне письмо от Лиды и сказал: «После поговорим».
Письмо было хорошее. Вообще тон ее писем после зимней сессии заметно изменился. Молодчина, сдала все экзамены на «отлично», даже грозные Средние века, и теперь — до следующей сессии — со стипендией все в порядке. Лида описывала свою поездку на каникулы в Баку, встречи со школьными подругами: кто где учится, кто с кем гуляет, а одна уже успела выскочить замуж, а ребята почти все ушли в армию. Побывала Лида и у моих родителей, и они приняли ее с такой сердечностью… Ну, иначе и быть не могло. Мои родители, наверное, тоже чувствовали, что у нас — надолго и всерьез.
Кроме письма Лида прислала мне книгу «Архитектура Средневековья» и прекрасные эстонские тетради для рисования.
Наконец мы распаковали привезенное клубное имущество, теперь можно было уединиться, и Мишка начал рассказывать.
В командировку они ездили вдвоем с Димой Миркиным, штабным чертежником, ленинградцем. На второй день Дима позвонил домой Полине (чей номер Лида написала мне однажды в письме) и попросил передать Лиде просьбу прийти вечером. Весь день они с Мишкой носились по делам. Наступил вечер. Они сидели у Димы, отдыхая от беготни по культпросветским ведомствам. Мишку здорово тянуло пойти на танцы в Дом культуры, но его удерживало желание «посмотреть, каков твой выбор» — так он выразился. И вот пришла Лида.
— Честно тебе скажу: я думал, придет, знаешь, такая — нос кверху, тю-тю-тю… — Мишка неопределенно покрутил рукой. — А она пришла, разулыбилась, сама приветливая и так это просто себя держит, будто мы давно знакомы.
— Я ей писал про тебя.
— Ага, она говорила. Ну вот, пришла, а я, между прочим, в Димкиных пластинках «Любимый город» высмотрел и, как только Лида вошла, пустил патефон. Она удивилась, а когда я объяснил, что на тебя эта пластинка сильно действует, засмеялась и говорит: «Да, правда, ему „Любимый город“ нравится. Вы почаще ему заводите». Я, конечно, обещал. В общем, хороший получился разговор. Мы с Димой ей рассказали, как живем на Ханко, и как мы с тобой на колокольне малюем, и как ты у нас заместо попа в бывшем алтаре сидишь. А она смеется, скажу тебе, от души. И нам с Димкой приятно, что хорошо воспринимает, мы и дальше стараемся. За окружающую природу поем, и все такое. Она недолго посидела, скоро ушла…
В общем, Мишка Беляев горячо одобрил «мой выбор».
Обещание почаще заводить «Любимый город» он выполнял исправно. Снова и снова раздавалось в клубе: «Когда домой товарищ мой вернется, за ним родные ветры прилетят. Любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд…»
Зима на Ханко была нескончаемая, капризная, морозы сменялись оттепелями, потом снова задували свирепые вьюги. По вечерам флюгер на башенке нашей кирхи жутковато стучал и стонал под порывами ветра. Чуть не каждое утро начиналось с разгребания огромных сугробов у дверей клуба.
Но вот пришел — как всегда приходит — апрель с теплыми южными ветрами, и начали таять снега. Потоки воды залили лес и поляны. Эта весна, весна сорок первого, хорошо сохранилась в памяти. Возможно, потому, что была последней мирной весной моей юности.
Клуб превратился в островок посреди разливанного моря. Всюду, куда ни глянешь, — талая вода, лужи, в которых ярко горело весеннее солнце. «Поплыли на обед», — говорили мы с Мишей Беляевым. По дороге дурачились, как дети, — гонялись, хлюпали по лужам, и валили друг друга в снег, и не раз проваливались в предательские канавы, полные осевшего снега и воды. Как раз в ту пору я увлеченно перечитывал Тургенева и в одном из писем Лиде шутил, что «Вешние воды» заполняют голову, а вешние воды — сапоги…
Сумасшедше пели скворцы в ту весну (наши плотники сколотили для них скворечник). Все будоражило душу — звон ручья, игра света и теней в лесу. А однажды мы увидели в чисто умытом небе медленный журавлиный клин.
Из дневника Лиды:
Мне очень хочется записать вчерашний вечер, т. к. Жене о нем я писать не буду.
Дело в том, что наш верхний сосед-аспирант Кира Гончаров попросил меня перевести ему одну работу с немецкого. Я с ним договорилась встретиться в Публичке, и он провел меня в спецзал, где находится эта книжка. Все было очень хорошо, я ему переводила, в перерывах мы беседовали. Он рассказывал мне о Петре и Екатерине и т. п.
В половине 11-го мы закончили, т. к. я очень устала, хотела пить и была голодна. Выйдя из Публички, Кира предложил мне зайти в кафе «Квисисана» закусить… Кира заказал и выпивку…
Так мы выпили, закусили, долго не подходила официантка, чтобы расплатиться. Я уже стала усыпать. Наконец он расплатился, и мы ушли.
Мне не понравилось, что, взяв меня под руку, Кира стал пробираться ко мне в перчатку, чтобы взять непосредственно за руку. По выходе из трамвая это повторилось… Мне было как-то очень неприятно. В Кире чувствовалось что-то типично мужское, грубое, отталкивающее.
Внизу в коридоре я высвободила руку и протянула ему, чтобы попрощаться. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что Кира не собирается прощаться и вовсе этого не скрывает. Он попытался меня обнять, но я отстранилась. Тогда он подошел к двери в мой коридор и стал ее придерживать, а руку протягивать к моей голове, привлекая ее к себе. Глаза у него были ужасные. Но не знаю почему, я совершенно не боялась и была уверена, что все окончится благополучно. Поэтому я и не хотела убежать во двор. Мне казалось, что это было бы чисто по-женски. Мне же хотелось его убедить, чтобы даже он понял, что я не из тех, которым безразлично с кем целоваться, и что он меня этим оскорбляет… Я заявила Кире, что этого не будет, что я не хочу, и если он не хочет окончательно испортить отношения со мною, то он должен немедленно пропустить меня. Кира очень смешно возражал: «Ну как же так, нет, без этого нельзя, Лидочка, Лидочка», и т. п. в этом роде. Как глупы бывают мужчины…
Конечно, я добилась своего. С неохотой, но Кира пропустил меня. До чего же мне было противно… Больше всего возмущает меня то, что они уверены, что им все дозволено, что все свои желания они могут бесцеремонно исполнять. Да, такова уж мужская психология, с которой, мне кажется, я никогда не сумею примириться. Думаю, что мой Женя не такой. Во всяком случае он умеет владеть собой и сдерживаться.
Вот в себе я абсолютно уверена и знаю, что всегда смогу сдержаться.
Вообще мне портит настроение еще то, что очень умный мальчик, председатель кружка Древнего Востока Миша (4-й курс), вздумал в меня влюбиться. Он мне совершенно не нравится, но быть с ним в дружеских отношениях было бы очень приятно. Но я не могу на это рассчитывать, т. к. мое хорошее расположение он может принять как согласие. Я просто не знаю, что делать… Мне ведь совсем не нужна его любовь.
Хватит с меня моего Жени!
Как странно, что человеку надо так мало для того, чтобы быть счастливым, и, несмотря на это, так редко бываешь действительно счастлива.
Конечно, нужно самой уметь создавать счастье. Но бывает же, что положительно не везет. Если в прошлом году было, казалось, все, чтобы быть счастливой, то с Женей что-то творилось. В этом же году, когда все урегулировано… так Жени нет.
Я не могу сказать, что дала обет ни с кем не бывать, кроме него, и никого никогда больше не любить. Напротив, я все больше задумываюсь о том, выйдет ли что-нибудь у нас с Женей. Дело в том, что я даже не вполне уверена в его намерениях и планах. Я несколько раз касалась в своих письмах планов на будущее, но все это оставалось или незамеченным, или же говорилось не о том. Как бы мы с Женей ни были откровенны, между нами всегда есть какая-то недоговоренность, которая меня мучит и которую, мне кажется, Женя не может не ощущать. А между тем он молчит. Правда, в одном письме он сам затронул этот вопрос, но для меня это письмо не вполне ясно…
Мое письмо к Лиде:
Ли! Несмотря на то, что ты в каждом письме своем ужасаешься, «какую чепуху ты пишешь», — эта «чепуха» имеет для меня громадное значение. Ты пишешь, что вспоминаешь ту «ужасную» зиму, проходя через двор филфака. Мне теперь больно подумать, что между нами было такое непонимание. Ведь так не могло продолжаться, и наступил бы разрыв, если б не последовало осеннего объяснения. Это было возрождение.
Я испытываю к тебе сейчас самое нежное чувство. Нечего объяснять тебе, как хочется ласки, твоих поцелуев…
Вернулось чувство лета 39-го года. Разве возможно описать, что мы тогда испытывали? Прелесть новизны, радость, переполнявшая и выплескивавшаяся наружу, и — чуточку щемящее, но блаженное чувство неопределенности…
Зима («та» зима) вернула сказку к действительности, отрезвила и даже… заморозила. И вот я снова тебя полюбил, Ли. Я убедился, что плохо знал тебя. Теперь я по-настоящему оценил твои замечательные качества, богатство и правдивость твоей натуры. Я все это должен тебе сказать, хоть и не очень склонен к подобного рода излияниям, особенно в письменной форме.
Не надо закрывать глаза на трудности и неприятности. И, быть может, ты встретишься еще с многими Мишами, переводящими разговор на щекотливую тему. Я верю в твое чувство и в твердость твоего характера. Мне тяжело об этом писать, но знай, что я никогда не позволил бы себе быть тебе в тягость. 2 года — немалое испытание, Ли. Мы никогда об этом не говорили, и даже в вечер прощания ничего в этом роде не слетело с моих губ.
Но я об этом нередко задумываюсь, и потому не мог не написать тебе.
Не буду заканчивать уверениями в любви — и без того сказано много громких фраз; и потом — ты знаешь ведь, что
I love you, as I have never loved before [3] .
Не хочу перечитывать письмо, ибо боюсь, что оно покажется мне невыносимо глупым. Ну что ж! Зато — dixi et animam salvavi [4] …
Сжимаю в объятиях тебя, моя дорогая Ли.
Целую, целую и целую!
3
Я люблю тебя, как никогда не любил прежде (англ.).
4
Сказал и душу облегчил… (лат.).