Полвека любви
Шрифт:
— Ничего, если я накрою полстола?
— Нет, — говорю, — накрой весь: я буду много кушать.
Я много шутил, мне нравилось смешить их. Нам было весело.
Вечер мы провели у Мэри — Лидиной подруги первых университетских лет. Когда-то она советовала Лиде: «Тебе бы нужен мальчик пострастнее». Теперь она произнесла весьма прочувствованный тост за нас с Лидой: «Очень редко бывает так, как получилось у вас. Какие вы молодцы, что не потеряли друг друга». За столом была еще старшая сестра Мэри — Жанна, очень серьезная, строгая женщина, нисколько не похожая на легкомысленную младшую. Жанна завела разговор о падении нравов, порожденном войной, о продажности женщин и бессовестности мужчин.
Веселые, в легком подпитии, мы вышли в белую ночь. Литейный проспект, уходящий в синеватую дымку, был таинственно прекрасен. Прозрачный полог белой ночи прикрыл и как бы разгладил на его стенах морщины и выбоины от осколков снарядов.
Мы дошли до Невского и тут увидели: на Аничковом мосту идет какая-то работа. Раздавались руководящие выкрики, тарахтел автокран, неся под длинной шеей что-то большое, громоздкое. Мы приблизились. Вот оно что: устанавливают на прежние места знаменитых коней и их укротителей! Четыре скульптурные группы Клодта в начале войны были сняты и спрятаны — а теперь возвращаются на Аничков мост.
В сторонке обвешанный аппаратурой молодой человек держал микрофон перед пожилым дядей в шляпе, а тот рассказывал про коней — как их уберегли, где хранили в блокаду и т. п. Ну, ясно: репортер городского радио интервьюирует прораба.
— Знаешь что? — сказал я Лиде. — Я тоже хочу записаться.
— Давай! — засмеялась она.
Тут как раз закончилось интервью. Я подошел к репортеру и спросил, можно ли мне высказать свое впечатление. Тот посмотрел на меня — дескать, что еще за новости? И предложил написать текст, потому что так, с ходу, к микрофону нельзя. Не больше, чем на полминуты. Ладно. Блокнот и карандаш у меня всегда с собой, и я быстро написал короткий текст — как нам в блокаду недоставало этих коней на Аничковом мосту и как символично то, что сейчас происходит, — Ленинград возвращается к мирной жизни, ну и все такое. Несколько абзацев патетики. Журналист прочел, усмехнулся и сказал:
— Ну что ж, пойдет. Как ваша фамилия?
Утром, после хорошей ночи, меня разбудила Лида:
— Проснись, соня! Передают вчерашний репортаж!
Я прислушался к бормотанию радио. Давешний прораб рассказывал о клодтовских конях. Вот кончилось интервью. Я прошлепал босыми ногами к радиотарелке, увеличил громкость. Мелькнула мысль: наверное, меня вырезали. Но тут раздался голос репортера: «К нам подошел балтийский моряк старшина первой статьи Войскунский. Вот что он сказал…» И дальше — я впервые услышал запись своего голоса. Передали весь текст, без сокращений.
— Какой у тебя ба-ас! — пропела Лида.
Я вернулся в постель.
— Нет, нет, — сказала Лида, — надо вставать. Скоро Рая придет.
Рая ночевала у соседки. Мне не нравилось, что по утрам она приходила рано, но что поделаешь, Рая — хозяйка, и мы, бездомные, конечно, очень были благодарны ей за то, что она нас приютила.
Надо было как-то устраиваться с квартирой. Как-то обосноваться в Ленинграде: мы и помыслить не могли о другом месте для обустройства жизни. И начались наши хождения по адресам, где сдавали (или, что было предпочтительнее, продавали) комнату.
Бог знает, сколько квартир мы обошли, куда только не ездили. Одна женщина, потерявшая в блокаду всю родню, одиноко проживала в двухкомнатной квартире. Одну комнату она предложила нам занять хоть завтра, и все оформление брала на себя, и не так уж много заломила. Комната нам понравилась: окно во двор, комод, постель со взбитыми огромными подушками,
На улице Плеханова клопов, может, и не было, зато была неопределенность: заходите через неделю… потом — еще через неделю… Словом, поиски квартиры оказались «зверски» трудным делом. А мне ведь нужно было еще заказать в типографии клише для газеты (я привез пачку фотоснимков). А Лида работала в главном корпусе университета и бегала на истфак на лекции и в «фундаменталку» за учебниками. Обычно я заезжал за ней в университет, и мы ехали «домой», к Рае Линёвой, и Рая ворчала, что сидит голодная, ждет нас с ужином, и наступало самое приятное время: мы ужинали, иногда с выпивкой, всегда с шуточками, ну а потом — потом Рая отправлялась к соседке, и мы гасили свет и ложились в постель. И белая ночь, как бледный от зависти соглядатай, заглядывала в окно.
Изготовление клише затянулось, но я не торопил полиграфистов: ну, опоздаю на несколько дней. Еще одна неделя любви и счастья…
Все было мне здесь тошно, противно, и особенно раздражало тупое требование выпускать газету ежедневно. Втроем — с Гришей и Борькой (Котович не в счет) — это было совершенно невозможно, но через день все же мы газету делали.
Было ощущение, будто меня заперли в зеленой клетке. Красоты финской природы уже не радовали глаз. Я позвонил в Таллин начальнику отделения печати Пубалта майору Лепскому — спросил, могу ли рассчитывать на перемены. Лепский сказал, что бумаги на мою аттестацию подготовлены и что надо выждать, а он, Лепский, при первой возможности переведет меня на новое место службы. Все это было сказано достаточно неопределенно (в обычной его осторожной манере) и не улучшило моего настроения.
Я слышал, что многих сейчас отправляют на Южную Балтику, в бывшие германские порты, где создаются наши новые базы, — я бы, пожалуй, поехал туда. Котович заявил, что «выставит пушки и пулеметы», а меня никуда не отпустит. Вольно было ему разглагольствовать: он жил с семьей, и если и гнул спину, то над огородными грядками, а не над письменным столом. Его руководящие указания перемежались нытьем по поводу недостатков снабжения. Его лысоватая рыжеватая голова была забита хозяйственными соображениями. Газетные заботы он предоставил мне.
А я мечтал о новой встрече с моей Лидой. Если выдавались свободные часы, то я доставал из ящика стола заветную тетрадь (точнее, большой финский блокнот) и предавался мучительной, но радостной работе сочинительства. Моя повесть названия пока не имела, мысленно я называл ее «Мой Виктор». «„Мой Виктор“, — писал я Лиде, — пока еще делает робкие шаги, только учится ходить…»
На столе у меня теперь всегда стоял благоухающий букет сирени — ее было много вокруг. Прежние финские хозяева дома с трех сторон окружили его кустами сирени. Хорошо жилось финнам в их уютных домах. Господи, чего они полезли — от своего-то уюта — воевать? Впрочем, приходило мне в голову, не столько они, сколько мы в 39-м полезли… от своего неуюта, быть может… Лучше об этом не думать…
Вот и шестая наша годовщина наступила — 24 июня. Шесть лет назад на выпускном вечере я объяснился Лиде в любви. Но то была любовь мальчика, школьника, только-только вступающего в жизнь действительную, отнюдь не похожую на книжную. Теперь, после войны, блокады, долгой разлуки, после выпавших нам на долю тяжких испытаний — повзрослела и наша любовь. Она (не побоюсь громких слов) соединила дух и плоть в единое целое, окрепла и расцвела в полную силу. «Forever твой Женя» — этими словами я заканчивал письма к Лиде. «Forever твоя Ли», — отвечала она.