Полвека любви
Шрифт:
Один мой поход чуть не закончился плохо. Я шел в бухту Ботвик, где стоял дивизион БМО (больших морских охотников). Дорога вела вокруг бухты, много километров. Я остановился и хорошенько осмотрелся. Бухта была замерзшая, и я решился пройти по льду, сократив таким образом дорогу раза в три. Лед был достаточно крепок, я быстро пошел к противоположному берегу, где стояли у пирсов катера. И уже оставалось до берега всего ничего, ну, километра полтора, как вдруг лед под моими шагами стал прогибаться… с жутковатым треском обломился кусок льда и норовил перевернуться… Я прыгнул с отломившейся льдины на другую, по колено погрузился в ледяную воду… Ну, мелькнула мысль, огонь меня не взял, теперь вода возьмет… Ужасно не хотелось так глупо погибнуть. Я прыгал со льдины на льдину, как горный козел на поднебесных кручах. И когда наконец ощутил под ногами твердый лед, я был весь мокрый — от воды, от пота — и дышал, хватая ртом морозный воздух.
Вот это была пробежка!
Когда добрел до дивизиона катерников, на меня, закованного в ледовый панцирь, выпучили глаза.
— Ты прошел через фарватер? — изумились ребята. — Ни хрена себе! Там же битый лед!
— Да я не знал про фарватер, — бормотнул я. — Думал, что зимой тут не ходят…
— Ну ладно, герой. Сейчас мы это…
И катерный боцман Скальский живо притащил мне стакан спирта. Потом с меня сняли шинель и прочую одежду, дали переодеться в сухое. Спирт подействовал хорошо: я заснул на чьей-то койке, но ненадолго: чувство долга разбудило меня, и я достал из кармана шинели несколько отсыревший блокнот и карандаш и стал расспрашивать Скальского. Этот хриплоголосый боцман был старым воякой, воевал с первого дня войны. Вернувшись в редакцию (на сей раз я обошел эту чертову бухту), я написал очерк о Скальском.
Вообще же, должен сказать, меня с новой силой охватил литературный зуд, который я смутно ощущал в себе со школьных времен. Я задумал рассказ, который, по мере обдумывания, превратился в повесть — и вот первые строчки легли на бумагу… Но писал я урывками, свободные час-два выпадали только поздними вечерами. Школа, любовь, война перемешались в повести — вернее, в моих планах — с боевыми эпизодами (мой герой, Виктор, служил на морском охотнике).
Я тосковал по Лиде, два месяца не приходили ее письма, хотя почта наладилась.
Такая мучительная, полная трудов и волнений, шла эта финская зима.
Из моих писем к Лиде (декабрь 44 г. — январь 45 г.):
Идет разговор о моей аттестации на мл. лейтенанта (вообще, относятся ко мне здесь очень хорошо). Ты знаешь мою точку зрения на это. Но меня вдруг охватило безразличие. Пусть будет как будет…
Чувствуешь ли ты, как я по тебе тоскую и как тебя люблю?..
Не знаю даже, получаешь ли ты деньги? Я выслал тебе три раза: 300, 800 и 500.
У нас здесь открылся магазин Военторга, и я купил тебе 2 пары чулок…
Любимая, прости, что я расстраиваю тебя своими нервными письмами. Ты должна понять. Сейчас опять пойду на почту…
А писем все нет. Позавчера получил первое — из Кронштадта от одного моего друга, Миши Гаденко. Письмо очень теплое… Уже не в первый раз я наблюдаю, что люди ко мне привязываются… Где сейчас мои новые друзья?.. Всех разбросала война. Колька Н. — на Эзеле, Ленька Шалимов — где-то под Таллином. Сашка Томашевич, «последний пират», «рыцарь океана», бороздит где-нибудь морской простор на своем маленьком катере и мечтает о зимовках и экспедициях, о славе Амундсена и Пири. Мишка Дудин шатается по Ленинграду в поисках рифм, впечатлений и развлечений. Сколько славных ребят, сколько жизненной энергии и творческих сил! Ли, в нашем доме, наверно, всегда будет тесно от друзей, как ты думаешь, родная?..
Я тут начал было отращивать усы, но они оказались почему-то рыжими, и я их сбрил…
Любимая моя, хорошая, ласковая, я все смотрю на тебя… Почему я не Пигмалион и не могу вызвать к жизни твою фотокарточку!..
Сегодня мне вручили сразу 8 твоих писем. Знаешь, взяв их в руки, я почувствовал, что эти два месяца молчания, вернее, отсутствия писем от тебя — были не легче 4-х лет разлуки.
И вот сегодня… С какой жадностью, да, именно жадностью я набросился на твои письма! Мне хотелось прочесть все сразу, глаза разбегались. Я разложил их по числам и поглотил одно за другим… Твой милый, родной, бесконечно дорогой почерк — как я тосковал по нему! Самая страшная пора прошла — слава богу!..
Я не понимал, почему Лида до сих пор не получила вызов из университета: ведь говорили, что вышлют сразу после Нового года, а уже кончается февраль… уже весна на дворе, сосны отряхнулись от снега, и звенит капель… А Валя Суворова что-то молчит…
Я рвался в Ленинград, но все время что-то мешало. Котович тянул. Я понимал, что он нисколько не заинтересован в моей командировке, потому что ему придется тащить тяжкий воз выпуска газеты.
Лида тоже нервничала из-за того, что не приходит вызов из Ленинграда. Она верила, очень верила мне, что я добьюсь ее вызова в университет.
Наконец мне удалось вырваться в Питер.
Из моего письма к Лиде:
…Опишу тебе все по порядку. Прежде всего, я убедился, что Котович больше болтает и распинается в своем уважении ко мне и желании помочь, чем делает. Разрешение на поездку я выхлопотал сам, и довольно быстро. Цель поездки — изготовление клише для газеты. Котовичу очень не хотелось, чтобы я уезжал — это было написано на его физиономии… Ты можешь себе представить, с каким радостным чувством я сел в поезд, снова услышал стук колес… В Хельсинки купил тебе замечательные блокноты. Теперь моя женушка не будет испытывать недостатка в бумаге для писем и занятий.
В Л-д приехал в ночь на 6-е… Отправился прямо к Мишке, не застал его и переночевал на холодном диване. Наутро началась беготня. Прежде всего — университет. Я предчувствовал, что что-то опять случится, и, увы, не ошибся… В учебной части старушка (Марья Михайловна, ты должна ее знать по истфаку) долго рылась в списках, пока не нашла. Ты была включена в первый список. Вызовы по нему давно всем высланы, как и по всем другим. Что же касается тебя, то вызов не выслан лишь потому, что не были заполнены две графы: «национальность» и «год рождения». Я до того был ошеломлен, что и слова не мог выговорить. Старушка, заметив мое отчаяние, очень сочувственно отнеслась ко мне. Сказала, что посылала тебе телеграмму с просьбой сообщить эти данные, но ответа не было, а без этих граф вызов не оформляется. Ли, получила ты эту телеграмму? Конечно, нет, иначе ты бы ответила. Между тем лимит исчерпан. Я пошел к проректору по уч. части Виноградову. Вежливо меня выслушал, но помочь ничем не мог: все списки уже отправлены… Я снова подошел к М. М., попросил сделать все возможное. Она обещала узнать и сказала, чтобы я пришел завтра. Еле дождался условленного часа. М. М. повела меня в сектор кадров, где составлялся список на вызов работников у-та. Там нам сказали, что на днях будет составляться новый список (уже есть разрешение) на вызов студентов. В этот список ты будешь включена одной из первых, М. М. дала мне слово. Теперь ничто уже не может помешать. Эти проклятые две графы я, конечно, заполнил.
Лидка, подумай, какое невезение, как обидно! Ты была бы уже в Л-де…
Мне еще в 43-м отделение печати Пубалта предлагало аттестацию, но я отказался. Стать офицером означало служить, как говорили на флоте, «до деревянного бушлата». Меня это совсем не привлекало. Если доживу до конца войны, думал я, то демобилизуюсь и вернусь в Академию художеств — либо на свой искусствоведческий факультет, либо буду держать экзамен на архитектурный.
Теперь же все изменилось. Я был теперь женатым человеком и отвечал не только за себя. Я не мог допустить, чтобы моя жена жила впроголодь. Эту новую ответственность я принял с радостью. Да, мне доставляло радость покупать что-то для Лиды, посылать ей денежные переводы. Вдруг обнаружилось, что я по натуре человек семейный. Так сказать, homo familias. И поэтому новое предложение об аттестации на младшего лейтенанта я не стал отклонять. Все-таки офицерское звание придало бы, так сказать, большую остойчивость нашему с Лидой семейному кораблю, только-только спущенному со стапеля на житейскую воду.
Принять такое решение было не просто. Мучили сомнения: разве, выйдя «на гражданку», я не сумею заработать на жизнь нам с Лидой? Разве моей благоприобретенной квалификации военного журналиста не хватит для сотрудничества в невоенной периодике?
И кроме того, в глубине души зрела потребность литературного творчества. Я писал Лиде: «Меня мучит мысль, затаенная, беспокойная, что я — на мертвой точке. Я ничему не учусь, не узнаю ничего нового и питаюсь пищей прошлых лет… боюсь усталости, растраты сил по мелочам. Есть страшное слово: „выдохнуться“. Этого еще нет, слава богу. Я не преувеличиваю своих возможностей, но все-таки часто испытываю волнение в крови и знаю, что это такое…»