Полвека любви
Шрифт:
Между тем час был уже поздний, меня мог бы зацапать ночной патруль — неприятностей не оберешься, — и Ф. предложила переночевать у нее. Она постелила мне на кушетке, сама легла на свою кровать. Мы продолжали о чем-то тихо разговаривать, и вскоре я, поборов робость, перебрался к Ф. в постель.
Так произошло то, что неизбежно должно было произойти, к чему давно уже взывала плоть, вечно бунтующая против доводов рассудка.
Эта связь продолжалась недолго.
Весенние дожди смывали снег с кронштадтских улиц. Весенняя игра солнца и плывущих туч мучила, томила душу. Я остро ощущал укоры, уколы совести.
— Уж не собрался ли ты жениться? — спросил однажды Никитушкин.
— Жениться? — я удивленно воззрился на его круглое лицо.
— А что? Баба видная. Вот только как твоя Лида к этому отнесется…
— Брось, —
— А то, что она в два раза старше тебя, так это ничего, — продолжал дразнить меня Коля.
— На десять лет! — отрезал я. — И вообще — не твое дело!
Но я Кольку понимал и в душе был даже благодарен ему за то, что он, так сказать, на Лидиной стороне.
Лида была далеко, с отпуском все еще было неясно — моя вина перед ней терзала душу.
Я знал сердцем, что продолжаю любить ее, только ее…
Весенним вечером, когда я сидел у Ф. за чаем, вдруг к ней заявился гость, в котором я с удивлением узнал капитана 2 ранга В., недавно назначенного замначальника политотдела КМОРа — Кронштадтского морского оборонительного района. Он, конечно, тоже удивился, увидев меня, но внешне это не выказал. С любезной улыбкой поздоровался, положил на стол коробку конфет. Я засобирался уходить, хотя Ф. просила посидеть еще. «Я его не приглашала», — шепнула она мне, выйдя проводить.
Может, так оно и было. Вряд ли Ф. поощряла ухаживание кавторанга-политотдельца. Но я перестал приходить к ней. Когда она в очередной раз пришла в типографию со своим «Мартыновцем», мы уединились, выйдя на крыльцо, и Ф. уставила на меня вопрошающий взгляд. Я попросил ее не злиться, не переживать — разрыв отношений был неизбежен. Ее глаза наполнились слезами, она с горечью произнесла: «Дура, влюбилась в мальчишку…»
А вскоре вместо Ф. стала приходить другая выпускающая «Мартыновца».
Мое письмо к Лиде:
Лида, ты, по-видимому, не получила одного моего письма, и я даже рад этому: оно было глупое, несправедливое.
Да, у меня повторилось в новом варианте, как ты пишешь. Вспышку потребности в любви, которую ты переборола, я перебороть не смог. Теперь, когда осталась одна горечь, один угар, когда я сам растоптал все то прекрасное, чем жил раньше, на меня нахлынуло чувство, которого я не знал прежде, — жуткое чувство одиночества. Хоть в одном отношении я оказался честнее других, которых вижу вокруг: я все-таки пишу тебе это письмо, в котором, знай, ни одного неискреннего слова… я не смог продолжать писать тебе как ни в чем не бывало, когда случилось то, что для других является лишь эпизодом, а для меня — большим несчастьем и — неужели, неужели же непоправимым?..
Жалкое оправдание, правда? Нет, я не хочу оправдываться.
Лида, ты оказалась лучше, честнее, самоотверженнее меня в тысячу тысяч раз…
Боль, мучительная тоска о прошлом, презрение к самому себе. И одиночество. Мне не с кем поделиться. Если б не напряженная работа…
Не знаю, разберешься ли ты в этом сбивчивом письме, поймешь ли мое состояние.
Суди сама, Лида.
Я не говорю «прощай». Это страшное слово можешь сказать только ты.
Из дневника Лиды:
Итак, в прописке мне окончательно отказано, несмотря на то, что я пошла на все, т. е. согласилась, чтобы Л. назвал меня своей невестой и хлопотал в Совнаркоме. Это продолжалось очень долго, ежедневно ко мне домой приходил участковый и грозил, что заберет меня. Я не знаю, как я сдала сессию при таких условиях. Но экзамены прошли благополучно, сдала все на «отл.». С пропиской же, к сожалению, не так; несмотря на то, что Совнарком разрешил прописку, Грибков стал подкапываться под это дело, тянул… Наконец Грибков заявил, чтобы я пришла в 12 часов дня. Это было 23 марта. Лева пошел со мною. Очередь была такая, что попала я только к 3-м. Грибков сразу же стал звонить к полковнику Аксенову, заявив, что со мной хочет говорить Аксенов. К моему счастью последнего не оказалось… Входит одна женщина к секретарю и говорит мне, что А. только что уехал на машине и что Л. подходил к нему на улице
Когда Л. рассказал мне об этом, то у меня мурашки забегали по коже…
Домой я боялась идти… С 24 марта я живу у Анечки, но фактически на иждивении Л… Анечка прямо заявила мне, что самое лучшее для меня — это выйти замуж за Л… Он меня любит, не оставит, он честен, хорош и т. д. Больше ничего не остается, иного выхода нет, — заявила она…
Еще в тот день, когда мы шли от Грибкова, у меня с Л. был серьезный разговор. Он говорил, что если бы мы тогда летом… зарегистрировались, то ему было бы легче хлопотать. Я же спросила, фиктивно или нет было бы это? Л. обиделся, заявив, что если бы я не хотела, то силой он бы никогда не действовал… Я твердо сказала, что не хочу, чтобы он еще что-нибудь для меня делал. Я уеду, и это будет лучше для него. Но Л. возразил, что независимо от того, чем для него кончатся наши отношения, он для меня все сделает… Так и есть, но он страшно мучается. Даже В. С.
Я рассказала В. С. о Женином последнем письме и о моем ответном, говоря, что мне ясно, что Ж. меня больше не любит, а потому и не пишет. В. С. пыталась меня успокоить, говоря, что это не так. Я хочу, чтобы она знала, что возможно, что у нас с Ж. все кончено. Но я вижу, что она от этого не стала меня меньше любить и страшно переживает за меня. Л.С. тоже…
Но как смогу я примириться с той правдой, что Ж. уже не мой, меня не любит и не хочет и что я никогда не буду его… Прощайте, мечты и надежды стольких лет!
Капитан Грибков и до университета добрался. Лиду вызвали в спецотдел: «Вам придется уехать». На втором семестре она уже не ходит на лекции и семинары. Живет у тети Анечки. Университетские подруги приносят ей конспекты, она старается не отстать от своего курса, готовится к летней сессии.
Из Казахстана, из Долинки какой-то близ Караганды, приходят письма от матери. Грустные письма. Приближается конец срока, но, говорят, могут добавить еще. Мамины письма не прибавляют Лиде бодрости. Но матери она старается писать бодрые письма. Конечно, ни слова о страшном известии о расстреле отца. Что поделаешь, надо держаться…
Вот бы прописали только… А то живешь вроде бы на нелегальном положении… скрываешься от властей… черт знает что…
Наконец срабатывает механизм упорных хлопот: Совнарком подтверждает разрешение прописки. В одном из паспортных столов — не в том районе, где Лиду уже знают, — ей шлепают на паспорт вожделенный прописочный штамп. Теперь она прописана в квартире моего дяди Якова Войскунского, который на фронте в качестве врача. Но радость была недолгой: пожалуй, можно поспорить с судьбой, но с капитаном Грибковым не поспоришь.
На следующий день после получения прописки Лида в комнате у тети Анечки собирала свои вещи и книги, чтобы перевезти на квартиру моего дяди Якова (его жена, как и мои родители, прекрасно относилась к Лиде). Вдруг щелкнул в передней замок. В комнату вошла женщина, уставилась на Лиду черными пронзительными глазами.
— Что вы тут делаете?
Этот вопрос, конечно, должна была задать Лида, но его задала вошедшая женщина, в которой растерявшаяся Лида узнала Сафарову, начальницу паспортного стола здешнего района.
— Дайте ваш паспорт, — потребовала она. Ее передернуло, когда увидела свежий штамп прописки. — Я забираю ваш паспорт. Завтра придете за ним в городской паспортный отдел.
То есть к Грибкову.
То, что входная дверь в момент прихода Сафаровой оказалась незапертой, похоже на роковую случайность. Наверное, не подведи дверной замок, Лиде удалось бы выиграть какое-то время, дотянуть до экзаменационной сессии. Но все равно — не случайность это. Недремлющий Грибков всюду разыскал бы ее. Он был вездесущ. Он был неизбежен, как неизбежна смена дня ночью.